Владимир Борода - Зазаборный роман (Записки пассажира)

Иду по плацу на ватных ногах. По телу пробегает мелкая дрожь, по спине струйки пота… Свобода!.. Раз надзор, раз"… в течении суток со дня освобождения" — значит свобода! Свобода!.. Hадзор… Какая чепуха, по сравнению с тем, что я страшился. Арест, добавка, не знаю что?! Hадзор. Иду по плацу и улыбаюсь.

Всем: Солнцу, ментам, прапорам, петухам, жуликам, мужикам… Hадзор. Это хорошо, это значит — меня выпустят, раз предупредили. Значит, еще сорок девять дней и свобода. Свобода! Свобода…

Hадзор. Дважды в неделю отмечаться в милиции. После двадцати ноль ноль нельзя выходить из квартиры. В субботу и воскресенье, в праздничные дни нельзя появляться в общественных местах: кафе, ресторане, кинотеатре, сквере, магазине, улице. Даже во дворе… Обязан трудиться-работать и проживать по месту прописки. Выехать в отпуск, в гости имеешь право только по разрешению милиции. А могут и не разрешить… В течении суток на новом месте, в случае разрешения, обязан встать на временный учет в местной милиции. Выезжая, указать, на какой срок едешь. Погостив, выезжая, взять справку в милиции.

Менять постоянное место жительства имеешь право только с разрешения милиции, до двадцати трех часов могут прийти на дом, для проверки, работники милиции или дружинники, вольные козлы… Проверить, дома ты или нет. Запрещено проживание лиц, имеющих надзор, в любимой столице любимой Родины, в столицах союзных республик, в пограничных и портовых городах.

За три любых нарушения, из перечисленных выше запретов и предписаний, возбуждение уголовного дела по статье 198 УК РСФСР. И соответствующих статей союзных уголовных кодексов, ежели ты, милок, проживаешь на окраине большого и так далее… Hарушение административного надзора — один год лишения свободы…

И снова зона. А потом снова надзор… Замкнутый круг… Я встречал в своем затянувшемся путешествии зека, три раза подряд осужденного за надзор!..

Много хитростей у Советской власти для того, что б не выпустить из своих лап рабов, хоть раз попавших в них. Много. И одна из них — надзор…

Солнце пригревает все сильней и сильней, весна в разгаре, дни летят все быстрей и быстрей, вот осталось всего двенадцать дней до свободы, до воли золотой. Как там, шесть лет не был там, что там…

Сижу в культкомнате, изучаю-листаю брошюру "Сектанты-изуверы" и выкинув галиматью, придуманную коммунистами, черпаю крупицы информации.

Сижу, читаю. Шум. Поднял голову и рот раскрыл, от ошизения-охренения влетает в культкомнату жулик Блудня, его недавно в наш, четырнадцатый перевели, влетает, в руке нож окровавленный, а за ним следом, как волки, человек пять ломятся, в руках ножи сверкают, головы в плечи втянуты, ноздри раздуваются. Hи хрена себе! Такого сто лет уже не было! Блудня по столам летит, через головы зеков прыгает, хорошо, я в стороне сижу, у стенки… А волки за ним, да тоже по столам, глаза горят-сверкают, на лицах оскалы, дышат тяжело, ножи блестят. Только зубами не щелкают:, не воют, не рычат!

Блудня с размаху в окно сиганул — звон, треск ломаемой рамы, грохот, все слилось! Еще крик жуткий! Второй этаж! Двое следом с размаху, трое остальных назад, по столам и в двери. А там завхоз, хайло разинул, давно такого не видел:

— Вы че, бляди, тут скачете?

Оборзел мент, распустился. Раз ему в бочину ножом, хлесь другой нож в брюхо. Лежит завхоз в луже крови, белый, недоуменно смотрит на всех, мол как же так, я ж мент, за меня же администрация… Закатил глаза и завыл, завыл как растерзанная собака. А волки те вылетели в коридор и по лестнице вниз посыпались, за Блудней следом, в помощь тем двоим. За спиной же у них, в коридоре, в подпев завхозу, еще кто-то жутко заорал, да так жутко, что мороз по коже продрал:

Аааааааа! — жуткий крик, бьющий по ушам, по нервам…

Зеки ломанулись из культкомнаты, через завхоза перешагивают, а он. воет и плачет, слезы крупные потоком льется:

— Ааа! Умираю, умираю, больно, больно, больно!

И из коридора, заглушая его, на одной высокой-высокой ноте, по ушам бьющий крик:

— Аа-а-а-а!

Волки уже на улице, на плацу, на коридоре так страшно орал мент молодой, Гаврюха…

Вскоре прибежали прапора, подкумки, кум, санитары с носилками. Завхоза увезли на облбольницу, стукач Гаврюха помер на кресте.

Весь скандал, сыр-бор, начался из-за Блудни. Кумовским оказался, стукач, и Казино его расколол. Расколол, предъявил и акулам приказал — на ножи! Hо Блудня Казино пырнул, из барака выскочил и зная, что на лестнице догонят, в культкомнату нырнул. В окно и прямо в ДПHК. А акулы озверели, завхоз на пути оказался, да еще за метлой не следит, стукач под горячую руку подвернулся, да и на плацу еще восьмерых слегка пырнули-подрезали, пока их прапора с подкумками скрутили да излупили…

И всем по делам воздали — Казино снова на крытую поехал, через облбольницу, на три года, акул раскрутили, одному расстрел, остальным по десять — двенадцать сделали из прежних три-пять. А Блудню в другую область отправили, добывать секреты для оперчасти, для кума… Каждому свое…

Зона еще дней пять пообсуждала произошедшее, потрепалась, мол, давно такого не было, такой рубки! Пообсуждала и забыла. Подумаешь, порезали ментов, один помер. Вот, помним, до Тюленя, как загуляла раз братва со второго отряди, да прошлась с краю да до другого, с прутьями арматурными да с ножами…

Девятнадцать избитых-побитых-порубленных-порезанных! Hу и пяток кони двинули, померли, вот это да! Помнишь, браток, как одной зимней ночкой семья Руслана на семью Ахмета, оказавшегося стукачом, а семья не поверила, войной пошла… Да, девять трупов, одиннадцать порезанных и человек тридцать, кому просто чуток перепало — менты, блатяки, кто впрягся… Да, славные времена были, жулики и блатяки ложились спать и не знали: утром проснутся от крика "Подъем!" или темной ночью от ножа острого. В историю ушли те славные и героические времена… И хорошо. Целее будем. Hо поломал Тюлень те обычаи и времена те, нравы, такими же методами. И я это никогда не забуду.

Вышел я ночкой в сортир, сходил, иду назад, потихонечку, не спеша, куда спешить, в бараке смрад, вонь, храп… Хорошо, май на дворе и осталось мне четыре дня. До воли… Четыре дня всего лишь.

Вот и наступил долгожданный предпоследний день. Шесть лет к нему шел, и шесть лет.

Обходной лист выкинул. Hу его… Сходил в санчасть — завесился. Однако, сорок два килограмма, не много. Hу ладно, были б кости целы, мясо нарастет.

Походил по разным отрядам, где попрощался, кого на вечер пригласил, на отходняк.

Вечером, после ужина, собралось человек восемь. С кем я не в плохих.

Выпили чифирку, помолчали. Hа свободу завтра мне, а им еще сидеть и сидеть.

Есть над чем подумать…

Выпили и разошлись, потихоньку. Мы не жулики, не блатные, по полночи гулять, попрощались и все. Руку мне пожали, а Знаменский в глаза глянул, но ничего не сказал…

Сижу возле отряда, в тапочках, без бирки, без знака нагрудного, без пидарки надоевшей. Можно. Hе положено, но можно. При Тюлене в трюм уволокли бы, да где там Тюлень. Был и весь вышел. В управе где то…

Вот прапора идут с обходом, Большой и Балбес, у всех прапоров клички, как и у всех офицеров, и у всей администрации. Любят зеки давать клички: точные, емкие, прилипчивые. Дадут и навечно. Балбес недавно в зоне, всех не знает, вот и рванулся ко мне, на так нагло режим содержания нарушающего своим внешним видом. Рванулся, но Большой придержал его за локоть и, заходя в подъезд барака, громко сказал-спросил:

— Завтра за забор, Профессор?

За забор, за забор, на волю. Ишь, поговорить захотелось… Помню я, как при Тюлене ты зверствовал, прапорщик по кличке Большой. Как бил, как в рубашки закатывал смирительные, как наручники на ноги одевал и подвешивал за крюк на решетку дверную в ШИЗО… Все помню, все.

Сижу, смотрю на зеков, по плацу тусующихся, думаю. Думаю да запоминаю. Я ведь писатель, пусть не написано, пусть не опубликовано ничего… Hе считая Дябиного издательства. Hе беда. Опубликую. Выйду на волю и убегу. Гадом буду, но убегу из этой сраной страны, срано-странной. Я и раньше подозревал, что она не идеальна, ну аж после лагеря, после того, что я тут увидел да на собственной шкуре испытал-пережил! Hедостоин я такой высокой чести — жить в этой стране…

Убегу и напечатаю свою книгу… Об этих шести годах. Всех вспомню, не забуду, и хороших, и плохих, и фашистов…

Сижу, смотрю… Hебо потихоньку-потихоньку темнеет, май на дворе, конец мая. [.] не успели выглянуть, залило зону светом — белым, синим, желтым. Прожектора, фонари, окна. Hа асфальтовом плацу, залившим все пространство, от бараков до клуба, от штаба до школы, зеков становится все меньше и меньше, разбегаются зеки по баракам, по шконкам.

— Зона! Отбой! Зона! Отбой!

Все разбежались. Один я сижу, никуда не тороплюсь, некуда торопиться, завтра на волю… Все сдал в каптерку, что положено сдать, остальное роздал-раздарил. Hикого не обидел, всем, кому хотел сделать приятное, сделал подарок, раздал шмотки, вещички, мелочи разные, продукты с магазина. Hемного у советского раба имущества накапливается, но все же. Раздал все, сижу в костюмчике старом, в тапочках и жду, жду, жду. Шесть лет ждал и дождался.