Олег Коршунов - О Петре и Февронии

Есть древнерусская повесть о Петре и Февронии муромских. Вопрос об исторических прототипах героев остается открытым по сей день. В основе сюжета ясно просматриваются некоторые сказочные мотивы, бытовавшие в устно-поэтической форме. Петр и Феврония были канонизированы (причислены Церковью к лику святых) в 1547 году, повесть в устной форме подверглась переработке, приспосабливаясь к житиям святых, пока не была написана в окончательной форме в середине XVI века публицистом того времени Ермолаем-Еразмом.

Эта повесть затронула что-то в самой глубине моей души. Есть за этими простыми, немудреными словами какая-то невыразимая чистота.

То, что сейчас лежит перед вами, — это не попытка создать нечто новое на основе этой повести, не пересказ ее на новый лад. Просто что-то увиделось вдруг за словами Ермолая-Еразма, сошла торжественность, присущая житиям, и открылась простая жизнь, где действуют не легендарные герои, а простые люди, не отделявшие от своей жизни того, что сейчас мы называем чудом, сказкой, небылицей.

Ей нравилось встречать восход солнца. У нее было любимое место на берегу реки, куда она приходила каждое утро перед восходом, садилась на поваленное дерево, смотрела на светлеющее небо, воду, деревья. Слушала пробуждающихся птиц. Окружающее обретало свои краски и звуки, привычные днем и скрытые ночью. Величественно всходило солнце, разливая свет и тепло, пробуждая жизнь. И каждый раз в этот миг ее душа трепетала… Ей казалось, что она понимает голоса птиц, шорох трав, шелест листьев. Она не чувствовала разделенности со всем этим. Она была рекой, ивой, склонившей над водой свои ветви, малой птахой, только пробудившейся, сидящей на ветке ивы и расправляющей свои перышки под первыми лучами солнца. Встретив рассвет и искупавшись в реке, она шла домой и принималась за обыденные дела по хозяйству — в деревне дел не переделать, — но сегодня ее неодолимо потянуло в другую сторону. Она долго бродила по полям и лесным опушкам, а возвращаясь, увидела на краю деревни стайку мальчишек.

Кто-то нашел на лесной поляне зайчонка, и теперь, смастерив себе луки из гибких веток, мальчишки играли в охотников, расстреливая зайчонка тупыми стрелами и хвалясь друг перед другом каждым метким выстрелом. Зайчонок был совсем маленьким и у него была перебита лапка, он сжался в комочек, закрыл глаза и то и дело вздрагивал всем тельцем.

— Ах вы разбойники! Что учинили?! — зазвенел девичий голос. Подойдя, она взяла зайчонка на руки и понесла домой. Самый старший из мальчишек, заводила, крикнул ей вслед:

— А моя мамка говорит, что ты глупая!

Девушка, ничего не отвечая, быстро шла, прижимая к груди зайчонка, чувствуя, как колотится его маленькое сердце. И по всей деревне сзади за ней бежали мальчишки и кричали:

— Февка — глупая девка! Февка — глупая девка!

Мать полола траву в огороде у дома.

— Где пропадала сегодня так долго? Отец уже хотел разыскивать идти! Кто помогать-то будет?

— По полям гуляла, вот зайчонка подобрала…

— Вот повадилась всякую животинку в дом приносить, хоть бы прок какой от нее был, а то ведь то воробья принесешь подбитого, то мышонка полуживого с поля, как будто своих мало! Ну ладно, иди поешь, вымой чашки и помогать приходи.

Девушка вошла в дом. На столе после завтрака было не убрано. Это делала каждый день она. Перевязав зайчонку лапу, скатала лоскуток ткани, намочила в молоке и дала зайчонку. Зайчонок успокоился, но молоко пить не хотел ни в какую. Она устроила его под кустом во дворе, соорудив из травы гнездо. Поела каши с молоком, вымыла чашки и ложки. Смахнула в ладонь хлебные крошки со стола и, как делала это всегда, высыпала во дворе для птиц. Сидевшие на крыше воробьи тут же слетели вниз, радостно чирикая. Она улыбнулась.

Отец все это время возился во дворе и молча, между делами, наблюдал за происходящим.

— Доченька, зайчишка махонький, он все равно не выживет.

— Не могла я его оставить, мальчишки бы замучили.

— Эх, Февушка, добрая ты, о зверюшках да пташках беспокоишься, а о хозяйстве у тебя такой сухоты нет. Я тебя не корю, но кто же тебя такую замуж возьмет? Чай, слышишь, что мальчишки тебе вдогонку кричат?

Ничего не ответив, она пошла на огород помогать матери. Отец глубоко вздохнул:

— Эх, Февушка! Двоих дочерей выдал замуж, а тебе, видать, в девках век вековать.

Муромский князь Павел вернулся из поездки по княжеству. Слезая с коня у крыльца княжеских палат, увидел жену свою княгиню, вышедшую его встречать.

— Что с тобой, моя княгинюшка, на тебе лица нет?

— Он опять приходил…

Князь взял жену за плечи, глядя в ее бледное, измученное лицо. По ее щекам текли слезы. Павел, обняв, увлек ее в комнаты.

— Пашенька! Он приходит, он мучает меня, ввергает в грех! Я уж думала, что он больше не придет после того, как батюшка освятил мои покои. Его долго не было. Ты уехал, и вот он пришел опять. Я хожу в церковь, я молюсь, я делаю все, что могу… У меня нет больше сил… Когда он приходит, я не могу крикнуть, не могу шептать слова молитвы, рука не поднимается, чтобы осенить себя крестом. Тело будто не мое, я все чувствую, но руки и ноги не слушаются меня.

— Ты бы наказала Пелагее всю ночь быть возле себя и читать молитвы.

— Я так и сделала. Пелагея каждую ночь сидит возле меня, но когда он приходит, она засыпает и ничего не помнит потом! Никто не может ему противиться! Что делать, Пашенька?!

Павел сидел некоторое время неподвижно, положив сжатые кулаки на стол, с каменным лицом.

— Если бы он был человек, то давно бы его уже не ходить по земле, но он же нежить, как погубить его? Поговрю с братом, он богомолен, может, вместе что-нибудь придумаем.

А младший брат Петр любил охоту и неделями пропадал в муромских дебрях, ночуя в деревнях или в лесу. Ему нравилась даже не столько сама охота, сколько эти скитания в глуши. Петр возвратился через два дня и сам поспешил к брату. После приветствий начал было расспрашивать о поездке, но Павел перевел разговор на свою беду. Петр и раньше что-то слышал краем уха, но о семейных делах старшего брата не расспрашивал.

Княгиня поведала, ничего не тая, о своей напасти:

— Все началось прошлым летом в Петров пост. Было мне что-то неспокойно на душе, тревожно, какое-то томление, ожидание, что вот-вот что-то произойдет. Ночами я часто просыпалась, от каждого шороха что-то вздрагивало внутри. Тревога не проходила. В одну из теплых ночей я не спала и сидела у открытого окна. По небу пронеслось что-то огненное. Темное небо прочертила огненная полоса. Моя нянька в детстве говорила не раз, что это огненный змей пролетает высоко в небе, и рассказывала старые преданья… Прошло несколько дней. И вот он пришел. Во сне. В первый раз это было что-то неясное, смутное, но я поняла, что это был он, змей. Когда проснулась — испугалась. Я почувствовала свою беззащитность перед чем-то страшным, неведомым, надвинувшимся на меня. Это было что-то, чего я не знала. Я помолилась, мне стало спокойнее. Но потом, днем, я снова думала о случившемся. Он стал являться во сне каждую ночь. Сначала это был пылающий пламень, постепенно приобретающий облик змея. Я убегала, но он настигал меня. Я чувствовала во сне его палящий жар и в жару просыпалась. Пробуждение не приносило покоя. Потом явился и сам змей — отвратительный, крылатый ящер, мерзкий и скользкий. Во сне он всегда преследовал меня, если раньше я пыталась убегать, то теперь страх делал мои руки и ноги неподвластными мне. Хочу бежать — и не могу сдвинуться с места. Затем он заговорил по-человечьи! Ужас охватывал меня от мысли, что я не могу убежать, избавиться от него. Я молилась, но, видно, вера моя некрепка… Я боялась заснуть, но усталость валила меня. Я не замечала сама, как засыпала. С ужасом ждала я ночи! Но он и днем не отпускал меня! Где бы я ни была, я чувствовала, что кто-то следит за мной, наблюдает. Каким-то внутренним взором я видела эти змеиные глаза. Во сне я тоже стала разговаривать с ним. Я говорила, что он ненавистен мне, просила, чтобы он оставил меня. Тогда он стал являться мне прекрасным молодцем. Явь путалась со сном. Он приходил ко мне и днем, являясь то змеем, то молодцем. Моим девушкам же являлся он князем, а мне от этого еще больнее было… Отец Григорий освятил покои. Впервые после долгих мучений я спала спокойно. Поганый змей оставил меня. Я думала — навсегда. Но вот уехал князь, и он вернулся…

— Брат, ты богомолец у нас, меньше всех нас нагрешил, может, Господь надоумит тебя, как от этой напасти избавиться. Помолись о нас перед Богом.

Когда Петр был в Муроме, то любил он в одиночестве ходить по муромским церквам и молиться. Он любил тишину и величие храмов, здесь было другое, не то, что на суетливой многоголосой улице. Тишина храма пронизывала насквозь, утихали мысли, рассудок становился чист. И было в этой всеобъемлющей тиши нечто, что называют обычно общением с Богом.