Саша Бер - Кровь первая. Она

Зорька пришла в себя лёжа, со связанными за спиной в локтях руками, на густой беровой шкуре. Не открывая глаз, она эту шкуру носом учуяла. Не с чем бы ни перепутала этот запах. Где-то совсем рядом негромко переговаривались мужики. Голоса грубые, приглушённые, незнакомые, поэтому она решила ещё по прикидываться полудохлой, глаз не открывать и не шевелиться. Даже не она так решила, а страх, сковавший всё её сознание так решил за неё. Апогеем этого страха стало то, что где-то совсем рядом с треском и грохотом разорвалась грозовая молния. Зорька аж подпрыгнула лёжа, от неожиданности, и машинально съёжившись, распахнула бешеные глаза. Везде, куда дотягивался взгляд, она видела только берову шкуру, а то, на чём лежала эта шкура, вдруг дрогнуло и начало вертеться. Чужие мужицкие голоса встревоженно загудели вокруг, но о чём они говорили, Зорька разобрать не могла из-за того, что как-то резко хлынул дождь, и голоса утонули в его шуме. Тяжёлые капли увесисто забарабанили по её телу и буквально тут же вода с неба хлынула, как из ведра. Сверху что-то зашуршало и стало темно, но и лить на неё перестало, хотя она уже и успела промокнуть. Зорька осторожно подняла голову и оглядела свою западню. Это оказалась небольшая прямоугольная коробка, со всех сторон накрытая шкурами, только в ногах стенки не было, но разглядеть в узком проёме что-либо, было невозможно, там стояла сплошная стена дождя, и вообще снаружи было как-то темно и хмуро. Она позволила себе пошевелиться, даже по извиваться, чтобы хоть как-то размять затёкшее тело. Понять где она, что произошло, и кто эти мужики, ярица[1] естественно не могла. Она вообще ничего не помнила о том, что произошло. Помнила только, что после обеда убирала посуду со стола, когда земля задрожала, и откуда-то от соседних землянок послышался визг и тревожные крики. Её домашние, кроме братьев, все были в куте[2]. Смятение охватило всех находившихся в землянке, как по команде. Даже посикухи притихли и прижались к маме. Затем всё стихло. Недобрая такая тишина наступила.

— Я пойду, гляну? — шёпотом предложила Милёшка, сестра Зорьки, на два лета помладше её.

— Цыц, — как отрезала мама[3].

Милёшка остановилась у самого выхода как вкопанная, к чему-то напряжённо прислушиваясь снаружи.

— Ой, маменьки, — давя в себе ужас, тихо и сдавлено проговорила она, прижимая руки к груди и пятясь от входа назад, — сюда кто-то идёт.

После этого Зорька не помнила ничего.

Пока шёл дождь, вернее лил ливень, который был, в общем-то, не долгим, она валялась на шкуре и мучительно пыталась сообразить, вернее, придумать хоть какую-нибудь версию происходящего, но всё упиралось только в одно — чёрная степная нежить. Об этой напасти слухи давно гуляли. Налетает, мол, это «отродье ночи» на баймаки, мужиков бьёт, пацанов бьёт, а баб с детьми увозит куда-то в своё подземное логово. Увозят с концами. Никто оттуда ещё не возвращался. Что там с ними делают? Сказывали по-разному, но Зорька почему-то была уверенна, что их там съедают. Хотя говорили, кто во что горазд, но большинство было согласно с Зорькой, вернее она соглашалась с большинством.

Ливень кончился, и она вновь отчётливо услышала человеческие голоса. А может быть, этот зверь по-человечьи говорит, мелькнула у неё мысль, от которой опять всё внутри похолодело, противно заболел живот, и закружилась голова. Ярица поняла, что сейчас снова потеряет сознание и начала глубоко дышать, да притом даже в голос. Вывернувшись, уставив лицо в свободный от шкур проём коробки, откуда проникал свежий воздух. Но тут, откуда не возьмись, в проём заглянула страшная чёрная морда зверя большого и лохматого, с которой чернота буквально текла струями, и она опять отключилась от сознания, издав на прощание не то стон, не то скрип…

В следующий раз она приходила в себя медленно. Поначалу, Зорька никак не могла сообразить, почему её безостановочно трясут, не сильно, как бы ни желая будить, но и не желая при этом оставлять в покое. Глаза открывать не стала. Побоялась. Но поняла даже через закрытые веки, что вокруг светло и благоухает ароматом степного разнотравья. Наконец, к ней вернулся слух, вернее осознание того, что она слышит, и по шороху тележных колёс и фырканью лошадей поняла, что её везут в этой коробке, как на телеге. Зорька приоткрыла глаза до узеньких щёлок. Перед лицом была всё та же берова шкура. Она лежала лицом к стенке. И тут совсем рядом за спиной, низкий мужской голос сказал кому-то:

— Чуть правее держи. Пойдём между холмами.

— Хорошо, атаман, — ответил другой.

Сердце Зорьки заколотилось как сумасшедшее, она с силой зажмурилась и даже попыталась вдавиться всем телом в густой ворс подстилки. Они разговаривали по-человечьи!

Время шло. За спиной молчали. Мерная трясучка успокаивала. Зорька лежала на боку, тупо уставившись в мохнатый ворс шкуры и улыбалась. Почему-то эта шкура напомнила ей прошлогодние Девичьи Дни…[4]

Ещё загодя Девятка, ватажный атаман, со своими пацанами, облазили здешние леса в поисках пчелиных закладок. Пчёлы к этому времени уже запаковались, готовясь к зимовке, вели себя вяло, из ульев не улетали. Водил ватагу по сладким местам артельный мужик по кличке Костыль, главный медовый знаток. Он во всей земле Намучинского рода, наверное, каждую пчелиную семью в лицо знал, или что там у них в место лица. Костыль не только знал, где они живут-обитают, но и с кого и сколько мёда взять можно. Бабы поговаривали, что Костыль — мужик пропащий, с самой Лесной Девой[5] в договорах ходит, а значит для баб здешних, в общем-то, как мужик непотребный. Костыль был неказист. Ни ростом не вышел, ни плечами, да и отросток мужской так себе, не вырос, ну, в общем, ни одна баба по-хорошему не позарится. А вот как стал для них недоступен, так давай кости ему мыть, перемывать, да с таким видом, чувством, да расстановкой, что и прям подумать можно, «эх какого мужика потеряли». Ну, вот что бабы за народ. Сама не ам и другим не дам.

Пацаны по указке Костыля гребли мёд от души и всегда чуть больше, чем он велел. Жадность — она мразь ещё та. А как тут не будешь жадным, когда знаешь, что весь этот мёд на медовуху пойдёт и не для кого-то, а для себя любимого. Натаскают девкам мёда, те наварят пьяного пойла и совместно его же и приговорят.

Гонянье Кумохи — особый девичий праздник. Целых три дня сплошной, бесконтрольной пьянки, да ещё с голыми девками в бане. Мечта любого пацана. Вообще этот праздник, один из немногих, на который девки пацанов сознательно звали-приглашали, не то, что на другие, когда приходилось с боем прорываться, иль хитростью примазываться. А тут ещё, ко всему прочему, на Девичьи Дни никого из баб для присмотра и старшинства из бабняка не выдавалось. На всех девичьих праздниках за главную, снаряжалась баба из бабняка, поставленная большухой, а на эти дни, никогда. Старшую выбирали девки из своих. Как уж они это делали? Доходило ли там до склок с драками? Пацаны не знали, не ведали. Почему на эти три дня пьянки и разврата молодняка никакого присмотра не было со стороны старших, пацаны тоже не знали. Хотя врут, знали, но никогда об этом не говорили, даже между собой. Когда весь молодняк, буквально выгоняли из баймака на эти три дня, ну, кроме посикух, куда их выгонишь, к бабам мужики артельные наведывались с загона, почти в полном составе. Да не как попадя, а каждый мужик, отмеченный ещё на Положении, шёл к конкретной бабе или молодухе, которую обрюхатил. В реалии только бабы знали, от кого понесли, а мужикам так, мозг полоскали, ещё до Положения[6] меж собой договорившись, кто кого «своим» звать будет, а мужики и рады, дураки, обманываться. Бабы особо и не стремились за девками да пацанами приглядывать вовсе не из-за того, что выбранный мужик притащит в её кут свой вонючий уд и будет там перед ней им похваляться во всех его состояниях. По большому счёту, мало кто из них похваляться то и мог. Так себе. А ждали бабы этих дней из-за того, что каждый из этих бычков с волосатой грудью, подарочек принесёт. Да, подарочек не простой, а дорогой, особенный. Для самих мужиков это была архисложная задача и ежегодная головная боль. Именно для этого они хаживали к арам на их Трикадрук. Именно там искали подарок невиданный, украшение «блестючее», от одного вида которого у соседских баб глаза на лоб по выползают, да так там и полопаются от завести. Хотя, по правде сказать, настроение у беременных улучшилось. Мутить прекратило, еда вроде, как и прежде съедобной стала, да ещё ожидание долгожданного подарка, всё это повышало настроение настолько, что откуда-то, мать её, и желание с мужиком по тискаться, всё же появлялось. В общем, подарок подарком, а мужика на три ночи, то же не помешало бы. Какая не какая ласка, какая не какая да услада. Пусть вонючего, пусть с огрызком, но на целый год своего. Как от такого бабу оторвать, да за девками с пацанами караулить отправить. Да, никак. Вот и гулял молодняк эти дни сам по себе. Хотя конечно, на самом деле, было всё не так просто.