Ехали молча. Нудно. Сначала Зорька разглядывала похитителей. Потом ей это надоело. Стала разглядывать степь, что было видно сзади. Наконец, и это надоело и выбрав позу, при которой было не так больно трястись, она уставилась на облака. Тут её взгляд привлекло целое море красного клевера, только ещё зацветающего, разрезая который их повозка двигалась, мерно шелестя по густым зарослям этой травы. И тут ей стало грустно. Она вдруг вспомнила, как всего несколько дней назад, она с девками Семик[19] гуляла…
Большухой на последний Семик бабняк выделил Сладкую, бабу опытную, не вековуху, конечно, но и просто бабой её как-то язык не поворачивается назвать. Единственная и самая ближняя при Данухе, большухе их бабняка. Баба авторитетная, с ней не забалуешь. Матом стелила, как песнь пела, заслушаться можно было, такие выкрутасы выдавала, сама Дануха иной раз плюнет, да не связывается. К тому ж ручищи у неё были тяжеленые, да и с размахом никогда не задерживалась. Как что не так, она уж их и распустила. А телесами так вообще Дануху переплюнула. Жопа, не объедешь, титьки не титьки — два мешка с рыбой по бокам, чуть ли не до пупа висят, а на плечи не закидываются только оттого, что веса немереного, да объёма необъятного. Может быть и до самого лобка бы отвисли, кабы не пузо много складчатое. Чтоб туда достать, им вокруг пуза ещё раза в два растянуться требовалось. Бабы Сладкую побаивались, ну, а девки так подавно, особенно невестки с ярицами просто боялись до ужаса. Зорька вспомнила, как позапрошлый год атаман у соседей невесту купил. Так при первом же знакомстве со Сладкой, невеста та со страху описалась. Хорошо Дануха заступилась, да за собой пригляд оставила, а то довела бы Сладкая её бедную до омута. А девчонка оказалась хорошая. Зорька с ней потом даже подружилась.
Вот эта-то местная пугалка и собрала девонек на Семик. Поначалу все сильно струхнули, как узнали кто большухой идёт, особенно они четверо, что на выдане гуляли. Зорька не исключение. Ведь ей с подружками, уж совсем скоро, на Купальную седмицу, первых мужиков принимать, беременными становиться, а значит и под пригляд Сладкой идти. Сколько помнила Зорька, раньше эта грозная баба в большухах на Семик не хаживала. Зачем в этот раз вызвалась? Кто её знает, но Зорька для себя решила, что к этой бабище необходимо как-то подход искать, надо понравиться что ли, чтоб та не лютовала над ней следующие два лета. Лето пока ребёночка вынашивает, да лето пока растит, чтоб в бабы косы подрезать[20]. Но понимала и то, что если она испортит отношения с ней сейчас, то конец Зорьке, можно топиться, не дожидаясь Купальной седмицы. Жизни всё равно не будет, Сладкая не даст. Перепуганная с самого начала, она лихорадочно стала вспоминать все обряды и ритуалы Семика, но, как и всегда бывает, со страху забыла всё. Напрочь. Как отрезало. И Семик начался у неё с того, что она рыдала в истерике в своём углу, пока посикухи не напугали маму в огороде и та прибежав и застрекотав, как сорока над сорочёнком, не начала трясти бедную Зорьку. А когда узнала в чём дело, так расхохоталась, аж до слёз и поката, а просмеявшись, сквозь слёзы заявила:
— Дура, ты Зорьк. Ни чё она не страшна. Сладкая просто с виду така, а внутрях она баба добра и не злопамятна. Не боись. Вот чужи пусть её боятся, за своих порвёт любого, а вас, малявок, не тронет, наоборот облизывать будет, ещё слюней её нахлебаетесь.
Эта тирада не особо успокоила Зорьку, но реветь всё же перестала. Мама оказалась права. Всю седмицу Сладкая крякала над ними, как утка над утятами и даже её витиеватый мат и вечные затрещины и зажопники, воспринимались в конце седмицы, как нечто доброе и душевное. Но поначалу была грозная и старалась даже быть сердитой. Собрала она девчат на площади у реки. Зыркнула злобно из-под бровей, что как кусты раскидистые пушились, но увидев на всех лицах неподдельный страх, а у некоторых и блеск слезинок в глазах, как-то сразу обмякла и подобрела.
— Значт так, девоньки, — начала она втолковывать, вытянувшимся перед ней как по струночке девкам, — никаких пацанов чёб духу не было.
Вообще-то, прямого запрета бывать на девичьих праздниках для пацанов не существовало. Были такие праздники куда их звали специально и без них там было никак. Были такие, куда не звали, они являлись сами и без них тоже эти праздники были бы не праздники. Но вот на Семик не только не звали, но и хоронились от них насколько возможно было, потому что на эти дни они были абсолютно не нужны. Это было девичье таинство. Но пацаны пройдохи из кожи вон лезли, чтоб узнать где будут девки гулять и во что бы то не стало подмазаться к их гуляниям. Если ватага их скрытое пристанище находила, а те оказывали активное сопротивление с гонениями и побоями, то упорно старались мешать, несмотря на то, что иногда доставалось не по-детски. Били то чем попало и со всей дури. Если же на них плевали и не обращали внимания, то пацаны по ершась, тихонько пристраивались в сторонке и были лишь простыми наблюдателями, находясь на этом празднике в роли берёз, что вокруг росли. Интереса в этом было мало. Девятка, как ватажный атаман был уже без двух лун, как мужик, поэтому ватагу он за девками подглядывать не повёл и не собирался им портить праздник изначально. Авторитет атамана не позволял. Так, что Сладкая зря девок шифроваться заставила, хотя излишняя таинственность, в прочем, не помешала праздничности, наоборот добавила мурашек на спины девонек с самого начала.
Рано по утру, лишь стало светать, из разных щелей на площадь стали украдкой выползать девичьи фигурки и мелкими кучками, тихо-тихо, на цыпочках, неся с собой какие-то узелки, собираясь у реки, где их уже ждала Сладкая. Она на чём-то сидела у самой воды, но на чём, из-за её размеров было не видно. Девки сбивались в кучки и о чём-то перешёптывались и чем больше их становилось, тем щебетание становилось громче.
— Цыц, — приструнила грозная баба.
Все замолкли. Зорьке, помнится, тогда было крайне любопытно, на чём же там она сидит, но даже когда Сладкая поднялась, кряхтя, чтобы оглядеть собравшихся, из-за ширины её седалища, Зорька так и не смогла увидеть то, на чём эта жира сидела. Хотя девка точно знала, что там у воды раньше ничего не было и сидеть там было не на чём.
— Всё, — тихо сказала Сладкая, — боле никого не ждём. Кто проспал, пусть спит дале.
Девки засуетились, высматривая кого нет, а потом двинулись за грузно шагающей Старшой, и Зорька так и забыла посмотреть на чём же сидела эта бабища.
Не успели они ещё дойти до Чурова Столба, как сзади послышался топот и два жалких девичьих голоса запищали в разнобой:
— Подождите нас.
Большуха остановилась, развернулась и приняла устрашающий вид. Чуть-чуть сгорбилась, надулась, хотя казалось куда ещё-то, руки полукругом, как лапы у бера. Глазки сузила, остатки зубов оскалила. Жуть. Все, кто шёл за ней расступились и прямо на Сладкую выскочили две сестры, дочурки бабы Бабалы, Лизунька, да Одуванька. Девченята погодки, девяти и десяти лет. Добежав до чудища бабьего, вытаращив глазёнки и запыхавшись, они что-то хотели большухе сказать в своё оправдание, да не успели. Сладкая резко, не говоря ни слова, одной справа в ухо, второй слева. Обе отлетели в стороны. Одна в кусты, вторая в камыш.
— Цыц, я сказала, — прошипело толстожопое чудовище, — тольк вякните мене ещё. От кого голос услышу, голосявку вырву, в жопу затолкаю и поворочу там.
С этими словами она показала своей огромной ручищей, как она это сделает. Девки и так молчавшие всю дорогу, не только языки прижали, но и сами головы в плечи попрятали.
Начало праздника было многообещающее и Зорька, как не настраивала себя на лад с этой зверюгой, тем не менее страха натерпелась столько, что не могла себя заставить даже идти с ней рядом, как одна из старших, а пряталась в общей толпе девченят.
Наконец, прошагав за Сладкой, в раскорячку топающей вдоль берега довольно далеко, они остановились на береговой поляне, где река делала небольшую заводь, а над этой заводью, прямо в воду, опускала свои ветви старая ракита. Вокруг лесок берёзовый, светлый, без высокой травы и кустов. Большуха постояла, молча огляделась вокруг и наконец, кивнула, не то здороваясь с кем-то, не то соглашаясь сама с собой.
— Всё. Пришли, — скомандовала она громко, — седайте у берёзок по краю и готовьтеся.
Девки кинулись в рассыпную занимать места. Не сговариваясь все сгруппировались отдельными кучками по возрастам. Все четыре ярицы с Зорькой во главе, устроились у старой, корявой берёзы, что росла недалеко от той раскидистой ракиты. Только тут Зорька осмотрелась. Странно. Она вроде бы все местные земли вдоль и поперёк излазила, а этого места не помнит. Она явно была здесь впервые. Заводь была тихой, не проточной, в воде угадывалось лишь слабое круговое движение, притом вода двигалась, как бы вся, одновременно по всему кругу. Зорька смотрела на эту плавно двигающуюся гладь, как загипнотизированная, как будто всем телом, всеми внутренностями почувствовала нечто такое, что выходило за рамки естественного. Как озарение пришло осознание того, что в этой заводи живут те, ради которых они и справляют этот праздник — Речные Девы[21]. Точно. В этом месте и не в каком другом и должны обитать эти речные красавицы. И вода здесь сказочная и ракита вон, точно, как мама в детстве сказки сказывала и даже эта берёза, под которой она сидела, была не обычная. Листики на ней совсем маленькие, молодые, светлые, и от этого старая берёза, вся корявая и несуразная, покрывалась каким-то загадочным зелёным свечением, как будто сияла изнутри. «Вот шум зелёный!», — подумала девка и задрав голову вверх, стала разглядывать этот нежный шевелящийся туман молодой зелени, окутавший берёзки с открытым ртом и распахнутыми глазами. Она не заметила, как к ней подковыляла Сладкая и не громко, через чуть приоткрытый рот, буркнула:
