Александр Сегень - Невская битва. Солнце земли русской

НЕВСКАЯ БИТВА 1240, битва между русскими и шведскими войсками на р. Неве 15 июля. Целью вторжения шведов был захват устья р. Невы и г. Ладоги, что давало возможность овладеть важнейшим участком пути «из варяг в греки», находившимся под контролем Новгорода Великого. Получив известие о появлении шведов под командой зятя короля Эрика XI Биргера, новгородский князь Александр Ярославич, не ожидая подхода всех своих сил, двинулся вниз по р. Волхов и раньше шведов вышел к Ладоге, где к нему присоединилась дружина ладожан; к этому времени шведы с союзниками (норвежцами и финнами) достигли устья р. Ижора. Воспользовавшись туманом, русские неожиданно напали на шведский лагерь и разгромили врага; только наступление темноты прекратило битву и позволило спастись остаткам войска Биргера, который был ранен Александром Ярославичем. В Невской битве особенно отличились Гаврила Олексич, Збыслав Якунович, Яков Полочанин и другие. Князь Александр Ярославич за проявленное в битве полководческое искусство и мужество был прозван Невским. Военно-политическое значение Невской битвы состояло в предотвращении угрозы вражеского нашествия с севера и в обеспечении безопасности границ России со стороны Швеции.

БСЭ. М., 1974, т. 7

Из святого града Иерусалима, от самого живоносного камени Гроба Господня шел инок-паломник повидать Александра. Два разных противоречивых чувства одолевали его. Первое — страшное, чернокаменное, тяжким гнетом лежащее в груди всю эту зиму, покуда он влачился по Земле Русской, видя ее беспримерное и полное разорение. Но чем ближе был Торопец-городок, куда стремился странник, тем больше охватывало его чувство радости, что вот уж скоро встретится он с Ярославичем и порадует его благою вестью, несомой от самих тех земель, где проповедовал и страдал Господь наш Иисус.

Горе мрачное стояло за спиной инока Алексия, жгло ему пешие пяты, дышало огнем в затылок — ничего не осталось от обители, из которой два года назад отправился он в святые земли, никого не пощадила смерть из монастырской братии, провожавшей его тогда в дальнее паломничество. Неведомое племя с востока истребляло русичей. Бог, любя Русь, наказывал ее за многие прегрешения, как карают того, от кого ждешь великих дел. Родной Переяславль, покинутый для края чужого, встретил странника пепелищем, по которому бродили несчастные тени.

Алексий родился в небольшом сельце на берегу Клещина озера[1] за двадцать лет до Александра, рано остался без родителей, отроком подался в Переяславль, в Борисоглебскую обитель к игумену Иадору. Братия была тут немногочисленная, в разные годы от семи до десяти иноков, в основном все хорошие, покладистые и спокойные. Алексий средь них был самый строптивый. Но ни разу не возникало у него желания покинуть монастырь. Постригли его в осемьсотлетнюю годовщину преставления преподобного Алексия, человека Божия, в честь которого и назвали новоиспеченного монаха. Но должное смирение так и не пришло к нему, покуда не родился у князя Ярослава Всеволодовича второй сынок.

В тот день, тридцатого мая двадцать восьмого года[2], словно доброе и спокойное солнце просияло в душе у Алексия. Он бы и сам не смог толком объяснить, что связывало его с новорожденным княжичем, но, когда кто-либо говорил что-то о маленьком Ярославиче, светлое тепло разливалось во всем существе монаха, и он молился о нем — да пошлет Господь Бог в лице этого новоявленного русича мир и спасение всей Земле Русской.

Новый Ярославич появился на свет в день преподобного Исаакия Далматского, игумена и исповедника, и Иадор тогда сказал:

— Приведи нам Бог такого в нем Исаакия, который говорил царю Валенту, что не побьешь варваров, докуда не воспылаешь любовью ко Христу Богу.

А монах Феодор добавил:

— И иже ни в пропастях, ни в болотах не погиб нет.

Святой обряд Крещения совершен был на двенадцатый день по рождению. И дано было Исаакию крестильное имя Александр в честь доблестного воина и мученика Александра Фракийского, память коего в тот день совершалась.

Инок Алексий издалека наблюдал за Крещением и урывком видел сей колобок румяный. И показалось ему, что младенец был при Крещении как-то не по-младенчески разумен, словно понимал важность происходящего; а когда трижды погрузили маленького в купель, яркое солнце озарило окна храма и княжоночек мокрый весело рассмеялся. Рассмеялся и что-то пропел душевное. Многие умилились, и кто-то сказал громко:

— Ой, какой хоро-о-ошенький!

И с той поры никто в Борисоглебском переяславльском монастыре не мог нарадоваться на то, как в добрую сторону переменился нрав инока Алексия, доселе — ретивый и дерзкий, отселе — хоть и немного озорной, но добросердечный и послушный.

В тот год впервые дошли слухи о некоем новом племени, подобном Гогу и Магогу, которое вторглось в Персию, и слышалось в тех слухах нечто особенно тревожное, хотя и до тех пор немало являлось известий о разных саранчах в человечьем обличье. Множество врагов окружало Русь, да и сами русичи в междоусобице заменяли врагов друг другу, но в монголах слышалась настоящая погибель, а не в агарянах[3] и не в немчуре, хотя и те и другие изрядно досаждали. Первые отнимали Русское море — на прибрежье, под Сурожью, войско султана Аладина побило наших крепко. Вторые отнимали Балтику, строили крепости, теснили новгородцев, датский немец возле Колывани[4] оторвал кусок земли и поставил свою крепость Ревель. Но все сие затмилось, когда Мстислав Галицкий, непобедимый витязь и соперник великого князя Юрия Всеволодовича, испытал силу татарскую на берегах реки Калки и, битый, бежал, погубив войско и лучших богатырей числом более семидесяти.

Тревога росла и по причине дурных знамений — то целую седмицу в небесах являлась непомерно огромная хвостатая звездяга, рекомая кометою; то засуха все лето жгла леса и болота, так что дымом заслоняло небо и невозможно становилось дышать; то в Клещине озере объявлялось странное чудовище, хвостом переворачивающее лодки рыбаков и по ночам истошно хохочущее. И много еще чего такого случалось, о чем суеверные тотчас говорили как о признаках приближающегося конца света, и на исповедях приходилось частенько повторять одно и то же — чтоб боялись не самого пришествия Грозного Судии, а чтоб боялись своего собственного неприуготовления к Страшному Суду Божию.

Когда княжичу Александру исполнилось шесть лет, его отец, Ярослав Всеволодович, прославился ратными и душеполезными деяниями — разбойников литовских наказал в битве близ Усвята, умертвив их более двух тысяч, взяв в плен их главарей и освободив наших пленных. Затем, о другой год, ходил в Сумейскую землю[5] на самый северный ее край, где жили дикари-самоеды, вразумлял их и многих привез пленными в Новгород для очеловечения; а после того с помощью многих священников и без применения силы в Корельской земле крестил жителей, уже готовых к принятию Христова света и радостно вошедших в число народов, познавших благодать.

Тогда же случились в один год две важные смерти. В татарах помер их вождь Чингисхан, а на Руси не стало родного деда Александра по матери — Мстислава Удалого, и если там, за пределами, были иные громкие военачальники, то Земля Русская продолжала слабеть в раздорах. Но когда заводились разговоры об этом, у монаха Алексия так и рвалось слететь с языка — Александр! Он мечтал о нем как о будущем величайшем витязе, слава которого во сто крат превзойдет хвалу и удаль Мстислава. Жалко было ему, когда восьмилетнего Ярославича увезли в Новгород и посадили там княжичем-наместником вкупе со старшим братом, десятилетним Федором. Доселе Алексию хоть иногда удавалось повидать княжича-солнышко — то в лесу или в поле при прогулках и на первых охотничьих навыках, а то и приведут в монастырь перед праздничком. Теперь же только слухами о нем приходилось кормиться. И тревога грызла — Ярослав-то разругался с новугородцами, оттого и покинул их, оставив вместо себя двоих недорослых на-местничков. После Николы зимнего их вернули — в вольном граде вспыхнуло восстание, стали бить всех приверженных Ярославу, и Всеволодович едва успел спасти сыновей своих из огня новгородского буйства.