Григорий Канович
ПОМНИШЬ ЛИ ТЫ, КАК СЧАСТЬЕ НАМ УЛЫБАЛОСЬ?..
Двор наш был большой и нелепый. Устоявшие в войну дома, еще пять лет тому назад принадлежавшие пану Збигневу Моравскому, незадачливому потомку славного шляхетского рода Моравских, пришли в запустение и навевали на новых жильцов, съехавшихся с разных концов света - из освобожденных Красной Армией концлагерей и гетто, из забытой Богом русской глубинки (то ли Мги, то ли Лысьвы, то ли Торжка) и партизанской, объявленной властями братской, Белоруссии, - черную меланхолию и подозрения.
В этих серых, старинной каменной кладки домах с облупившимися стенами, которые изгрызли шальные осколки, водились, как уверяла бобылка пани Тереза, не то призраки, не то немецкие солдаты-дезертиры.
Пани Тереза вместе со старым, подслеповатым пуделем Эдгаром жила под нами на первом этаже, в однокомнатной, переделанной из кладовой квартире, из которой день-деньской по вечерам над двором моросили довоенные польские шлягеры о вечной любви, о встречах и разлуках, о верности и изменах.
- То цудовны песеньки из майонтка вельможной пани Моравской, - уверяла Тереза мою маму. - Киеды пани Моравска збиегла, то вшистко зоставила мние.
Еще пани Тереза уверяла мою чувствительную маму в том, что однажды, возвращаясь заполночь с работы, - а работала наша соседка посудомойкой в привокзальном ресторане, - она увидела высокого, усатого мужчину в цилиндре, в черном распахнутом пальто, с тяжелой тростью в руке. "Пан Моравский!" - якобы окликнула его Тереза. Но тот юркнул в подворотню и побежал к своему подъезду...
- Як Буга кохам, - клялась бобылка. - То был он!.. Пан Збигнев... Когда я была еще о-го-го, он меня, пшепрашем, не раз пытался... сами понимаете, пани Геня, что пытаются мужчины сделать с хорошенькой и беззащитной женщиной...
Пан Збигнев подбежал как будто бы к своему подъезду, постоял под своими окнами, потом двинулся к другому дому, к тому, в котором поселился этот толстый русский полковник с женой и сыном-велосипедистом, тихонько, старыми ключами отворил дверь, поднялся по лестнице и через минуты две спустился уже без цилиндра, с непокрытой головой, вниз и скрылся в соседних руинах. Его седые всклокоченные волосы, пани Геня, развевались на ветру, как клочья белого флага.
- Погоди, погоди, Тереза. Но пан Моравский, говорят, давным-давно умер, - сказала мама. - Говорят, на кладбище Росу ему из мрамора памятник в главной аллее стоит.
- Пани Геня, вы кому верите больше - мне или безмолвному мрамору? Обознаться, як Буга кохам, я не могла... За все свое жице я еще ни одного менщизну, который меня, пшепрашем, пытался соблазнить, не перепутала... Всех помню... всех до единого... По голосу, по цвету волос, по походке... Интересно, почему он вышел из подъезда без цилиндра?.. Может, в цилиндре была бомба... Вы разве не слышали, что на Немецкой, возле Большой синагоги, бывший хозяин из мести взорвал свой двухэтажный дом.
- Бомба?! - ужаснулась мама.
- Может, он хочет, чтобы товарищ полковник с женой и сыном-велосипедистом взлетели на воздух?
Пани Тереза, которая из ресторана к своему ненаглядному Эдгару всегда приходила в некотором подпитии, могла наплести невесть что, но слухи о том, что в нашем дворе, кроме жильцов и беспризорных кошек, шумно и сладострастно занимавшихся до рассвета любовью, еще проживают и иные существа - то ли призраки, то ли дезертиры, - замышляющие против всех жильцов что-то страшное и непоправимое, крепли и наливались соком.
Хотя пани Тереза настаивала на том, чтобы мама, ради Христа, хранила от всех в строжайшем секрете весть о воскресшем из мертвых Збигневе Моравском, который якобы каждую ночь обходит свои владения и концом своей тяжелой, из мореного дуба, трости стучит со значением в занавешенные темнотой и страхом окна, весь двор только и занимался тем, что судачил о явившемся с того света призраке. Да и как было не судачить, если пани Тереза, требовавшая соблюдения тайны от других, сама ее неоднократно нарушала.
- Надо заявить куда следует, - у примуса на коммунальной кухне горячо убеждал мою маму сосед - вдовец Йосл Гордон, у которого до войны в маленьком и уютном, как пчелиный улей, городке Вевис была бакалейная лавочка. - Пусть разбираются. Призрак, не призрак. Пан Моравский или граф Потоцкий... Шляются тут всякие...
Йосл загадочно гладил округлый, лысый, похожий на школьный глобус череп и задумчиво переворачивал на огромной сковороде свою любимую еду - картофельные блины, которые зажаривал до хруста, или яичницу на подсолнечном масле из четырех свежих яиц с нарезанными ломтиками голландского сыра.
- А куда, Йосл, следует? - подзадоривала Гордона мама, зная его привычку давать любому человеку по любому поводу безвозмездные советы.
- Куда, куда... - чуть ли не нараспев повторял Гордон. - Вам и ходить-то никуда не надо - брату только шепните, и его контора тут же пришлет ловцов. Обшарят весь двор, и хвать призрака за шиворот. Такая у них служба: за шиворот и под засов в подвал!
Йосл накладывал в миску блины, усаживался за стол прямо на кухне, вытаскивал из кармана потертую кипу, скороговоркой, словно рассыпал дворовым курам крупу, проговаривал молитву и не спеша приступал к трапезе. Сытно поев, он прятал кипу в карман - не расхаживать же в ней по проспекту Сталина или по закоулкам, где ненависть к евреям еще не остыла - и своим хриплым баритоном затягивал:
Вер вет мир баглейтн
ин майн лецтн вег?
- Не беспокойтесь, Йосл. Проводят, проводят, - усмехалась мама. - Слава Богу, в Вильнюсе еще осталась пара-другая настоящих евреев - они и вынесут, и проводят.
Гордон на нее не сердился, сам усмехался в усы и начинал какую-нибудь другую полюбившуюся ему песню:
Темная ночь.
Только пули свистят по степи...
Иногда он своим заунывным пением-бормотанием убаюкивал себя, засыпал за кухонным столом, и мама поутру осторожно будила его, чтобы он не опоздал на работу - в типографию "Vaizdas", где по присланным из Москвы матрицам печаталась единственная на всю Литву бумажная "Правда" с аршинным гладко причесанным Сталиным в мундире генералиссимуса во всем орденском блеске, которая каждый день спозаранку напоминала читателю, как он счастлив. В типографии спасшийся от немцев Йосл служил не то снабженцем, не то скромным кладовщиком.
Мама чистосердечно нахваливала недюжинные кулинарные и певческие способности Гордона, благодарила его за советы - их он жарил еще проворней и искусней, чем блины, - но к брату, служившему не в типографии, а в так называемых органах, насчет призрака пана Моравского не обращалась; Шмуле-большевик к поимке таких призраков, как ясновельможный пан Збигнев, никакого отношения не имел - он, если и занимался призраками, то другими, не в цилиндре и не с тростью в руке, а в крестьянских сермягах и с обрезами. Шмуле-большевик и сам был призраком - уходил из дому ни свет, ни заря и возвращался, когда все домочадцы уже крепко спали.
Вскоре и сама пани Тереза перестала говорить о привидевшемся в ночном мраке соблазнителе пане Моравском. Тем более, что никто из жильцов его черного, высокого цилиндра у своего порога не обнаружил, и дом, в котором жил русский полковник, от "подложенной взрывчатки" в воздух не взлетел. Но причиной охлаждения пани Терезы к примерещившемуся бонвивану был ее пудель. Сумбурными, быстротечными, как проливные дожди, мыслями пани Терезы теперь завладел захворавший Эдгар, который отказывался есть и пить и в котором наша соседка души не чаяла. Целую неделю она металась по городу, пока не нашла на Заречье ветеринара и не привела его на проспект Сталина.
- Господи, господи, - причитала она. - Что я буду делать, если он околеет? Эдгар, Эдгар! Коханы мой! Кому я без тебя на белом свете нужна? Кому? Буфету? Найдут другую бабу, которая согласится в привокзальном буфете за гроши перемывать посуду.
Мама всячески утешала пани Терезу - Эдгар, мол, поправится и будет лаять на весь двор пуще прежнего и бегать к сучке русского полковника, но наша соседка ломала руки и на весь двор голосила:
- Эдгар! Эдгар! На кого ты меня, коханы мой, оставляешь?
Ветеринар осмотрел Эдгара, прописал дорогое лекарство, велел в течение недели не выпускать больного пса из дому, впредь не подпускать к свалкам и мусорным урнам, взял за визит десятку и, прежде чем откланяться, сказал:
- Сколько людей в войну угробили и еще угробят. Дай Бог, хоть собак сберечь, чтобы было кому на наши могилы приходить. Честь имею!
Пани Тереза за три баночки икры запаслась бюллетенем и целую неделю просидела со своим любимчиком дома. Когда Эдгар чуть окреп и переборол свое отвращение к пище, пани Тереза попросила мою маму (мне, семнадцатилетнему, уход за своим пуделем она не доверяла), чтобы та в ее отсутствие кормила собаку сваренной с вечера кашкой и хоть на четверть часа выводила на Лукишкскую площадь погулять.
