Происшествие, здесь описываемое, случилось вскоре после губительного 1812 года, столь памятного в летописях мира и ознаменовавшего след свой и в нашем краю развалинами, пожарищами, могилами, не одной утраченной надеждой, не одной болезненной потерей. После общего изнеможения настала минута тишины и оцепенения, как бы преддверие новых бурь.
Войска нового Александра, нового Цезаря, поразив север в самое сердце, отступили назад: полузамерзшие, полуотчаянные, гонимые с оружием в руках волей завоевателя, они оставили после себя следы, подобные тем, какие остаются после бури или саранчи.
Повсюду виднелись пожарища, груды костей, могилы и развалины.
Большая часть края представляла собою грустную пустыню. Крестьяне бежали из своих жилищ, господа из своих замков: каждый спешил укрыться в городских стенах или в глуши лесов. Обгорелые деревни опустели, барские дома уныло стояли с выбитыми окнами, поля, носившие на себе следы бивуака, оставались незасеянными.
Страшно опустошение войны! Лет через тысячу, когда люди будут жить согласнее и будут в состоянии оценить собственное свое достоинство, когда они поймут, наконец, что не всякий же спор должен вести к кулачному бою или к истреблению друг друга, — тогда битвы наших времен покажутся страшными сказками для наших внуков и правнуков. Всякий, кто будет читать описание кровавой борьбы целых народов против подобных же себе, скажет в душе: что за дикие варвары были отцы наши!
И по нашей Волыни тянулись отряды многочисленной наполеоновской армии, и в ней они оставили следы своего похода.
Взглянем на деревушку в долине, между двумя холмами. Один из них покрыт молодым дубовым лесом, другой окружен пашней, борозды которой уже заросли травой. Под ними расстилается зеленый луг, позолоченный цветущими одуванчиками. Возле речонки, разлившейся на несколько луж, важно прохаживаются красноногие аисты, летают чайки, жалобно оглашающие воздух своим пискливым криком, блуждают утки, отыскивая свое в тростнике скрытое гнездышко. С холма, против речки, спускаются крестьянские сады, засеянные коноплей, огороженные плетнем, оттененные местами цветущей грушей или пошатнувшейся вербой. Но сады эти не обработаны, редко у которого поднят дерн, поваленные ульи поломаны и только там и сям валяются стебли кукурузы или брошенные кочаны капусты. По горе стоят хаты, каждая против своего огорода. Хата волынского крестьянина достойна внимания. Я нимало не удивляюсь избе крестьянина лесного края, хорошо построенной из толстых бревен и покрытой тесом. Когда все под рукой, немного надо искусства, чтобы выстроить такую избу. Но на Волыни, где часто у целого селения нет прутика леса, где так трудно добыть материал для постройки, крестьянская хижина так же достойна внимания, как мазанка в Бессарабской степи. Впрочем, в Бессарабию то морем, то Днестром подвозят еще иногда лес, к тому же большой достаток тамошнего народа дает средство повсюду заменять дерево камнем. На Волыни, Бог знает, из чего и как строится хата.
Несколько кривых дубовых или осиновых столбов подпирают ее по сторонам. Березовые или осиновые полусгнившие кривые балки служат подпорками крыши. О тесе и говорить нечего: он состоит из ободранных осиновых прутьев, безобразно прицепленных один к другому, так что, когда солома облежится, то вся крыша или подымается буграми, или образует ямы, через которые дождь ручьями проходит в мазанку и ускоряет ее разрушение. Стены, подпертые бревнами, служат целой семье защитой от зимней непогоды и страшных вьюг. Внутри и снаружи хата ежегодно обмазывается и огораживается завалиной из земли и навоза. Над прорубленным маленьким окошечком висит кусок свернутой соломы. В таком виде хата существует многие годы, зато старость ее очень печальна.
Нескоро поселянин думает о новой хате. Для него это невозможно. Крыша развалится, порастет мхом, травою и житом. Стены уйдут в землю, так что и окно придется на завалинке, сруб разойдется вкось, а все зовут ее хатой, все живут в ней люди. Нередко и крыша слезет, стены вывалятся, но и это не беда, их подопрут и все-таки живут в них. Трудно выстроить жилье в безлесной стороне. Гумно огораживается из плетня и из экономии одной стороной примыкает к хате, хлев и сарай тоже прижаты к ней. Зато, когда искра попадет на крышу, нет спасения: все горит! Тут уж поневоле придется подумать о постройке нового жилья.
После двенадцатого года избранная нами деревенька представляла самую грустную картину. Несколько хижин были совершенно разобраны, торчали только оставленные столбы и развалившиеся черные печи. Плетни заборов лежали на земле, огороды покрыты были хворостом и крапивой. Кое-где виднелись следы недавнего пожара. Истоптанная земля свидетельствовала о недавно стоявших тут лошадях. Груды костей валялись по дороге, вороны клевали остатки падали.
Гробовая тишина прерывалась только их карканьем. Крестьян возвратилось еще мало. Оттого редкая изба топилась и редко человеческая фигура показывалась на широкой улице, частью поросшей уже травою.
На конце селения был старый панский замок. Звали его замком потому, что тот, кто жил в нем, назывался графом. Это было желтое одноэтажное строение, с четырьмя колоннами спереди, с двумя флигелями по бокам, с решеткой, разделенной кирпичными столбами, и с высокими каменными воротами, украшенными двумя глиняными сосудами. После войны решетка была выломана, штукатурка со столбов осыпалась, и одна часть ворот обрушилась. Замок представлял не очень красивый вид.
В большей части окон не было стекол и даже рам: иные были затворены ставнями, иные забиты досками, а другие сделались приютом воробьев и ласточек. Один из флигелей служил, по-видимому, конюшней, в другом же одна половина была пустая, а другая занята управляющим.
В переднем фасаде замка, не знаю, каким образом, пушечное ядро пробило дыру над самым стертым гербом владельца. Ласточки тут же прилепили себе гнездышко, разрушение послужило им в пользу.
Грустно было войти внутрь здания. Поврежденная крыша пропускала снег и дождь, грязные струи которых лили на выбитый и выломанный пол, на алебастровые статуи и на расписанные мозаикой стены.
Замок сам повествовал о своем бедствии. В сенях — простреленные стены, обвалившийся потолок, разбитые двери.
В комнатах были кучи пепла и угля, кресла и столы без ножек, вместо печей одни кирпичи. В столовой висело в беспорядке несколько фамильных портретов, разрубленных, ободранных и простреленных. Большой бильярд без сукна закрыт был соломою, к зеленому шнурку, на котором висел паук, привязана была веревка, служившая, вероятно, виселицей, под ней была черная запекшаяся лужа. Везде валялись кости, клочки бумаги, пыжи, обломки мебели и лохмотья одежды. Стены исписаны были разными неприличными словами.
В кабинете стояло разрубленное сабельными ударами фортепиано, а на полу валялись белые клавиши, разбитая арфа висела на кольце, пустые рамы картин затянуты были трудолюбивым пауком.
В библиотеке все шкафы были пусты, только несколько растрепанных книг валялось в беспорядке, и вырванные листы белели по углам.
Не уважили даже церкви, не пощадили святыни. А между тем люди, так зверски обращавшиеся с чужим добром, не были варварами, они пришли с образованного Запада, война сделала их дикарями. Солдат многое себе позволяет. Завтрашний день не принадлежит ему.
Церковный крест был рассечен на две части и пробит пулями, из алтаря были сделаны ясли.
В саду лучшие деревья были вывернуты, мосты срублены, беседки уничтожены, и кое-где из кустов выглядывали обломки каменных статуй: то голова без носа, то рука без пальцев. Садки покрыты были плесенью.
Во флигеле, почти заново отделанном, занимал две комнатки пан Мржозовский, возвратившийся к своей должности, как только все успокоилось и затихло, и оставивший в Луцке жену и детей.
Но он мог спокойно отдыхать, потому что некому и нечего было работать и не за чем было смотреть. Крестьяне, хотя и возвратились, но должны были опять уйти на заработки, потому что дома нечего было есть, нечего сеять, нечем пахать и неоткуда было взять ни хаты, ни косы, ни зерна, те, которые имели лошадь или вола, должны были продать их, чтобы чем-нибудь кормиться. Обязанности пана Мржозовского ограничивались вздохами, взглядами, расспросами, курением трубки и прогулками по деревне. Озимые поля остались незасеянными, да и ярового тоже некому и нечем было засеять.
Аккуратно, всякий день, Мржозовский, закурив коротенькую трубку, отправлялся в барский замок.
Войдя в сени, он останавливался, смотрел, пожимал плечами, качал головой и, подвигаясь вперед, все рассматривал, над всем задумывался. Обойдя со вниманием весь замок, возвращался он в свои комнатки, садился на сундук и грелся у очага.
