Евгений Салиас - Атаман Устя

Широкое раздолье!.. Далеко во всѣ края раздвинулись зеленыя пустыя равнины, а по нимъ змѣемъ могучимъ вьется и бѣжитъ матушка Волга, катитъ свои сѣрыя и бурливыя волны, плескаясь о берега, прорывая и обмывая горы и холмы… Выйдя на свѣтъ Божій въ лѣсахъ дремучихъ коренной, исконной Руси, пробѣжавъ сотни вёрстъ мимо православныхъ городовъ и весей, холмовъ и долинъ, несется безъ устали среди всякой татарвы и нехристей упасть и сгинуть безслѣдно въ пучинѣ моря Каспія.

И важенъ, гордъ, сказываютъ, Каспій, что проглотилъ матушку Волгу. А не будь ея — не было бы и его на свѣтѣ.

Тамъ, далеко, выше, были города древніе, многолюдные, Тверь, Ярославль, Нижній-Новгородъ, со стѣнами зубчатыми, теремами боярскими, съ храмами златоглавыми, а ниже — татарка Казань глянула издали съ башнями и минаретами. А здѣсь, чѣмъ дальше, то глуше. Направо, горы да бугры дикіе, сплошь лѣсомъ поросшіе, скалы, дебри, а налѣво долы съ муравой да луга заливные, цвѣтистые, но и на нихъ всюду тишь мертвая, гладь безлюдная… Людей все меньше, звѣрья да птицы все больше!

Добрый человѣкъ въ эдакую дичь и глушь жить не пойдетъ. А ужъ гдѣ среди необозримой, мертвой пустоты затишья и застоя попадется поселокъ, десятка съ два домишекъ да хибарокъ, уноси ноги, береги голову, живъ человѣкъ; крестное знаменіе сотвори и минуй скорѣе, бѣги шибче прочь… Тутъ не простые хлѣбопашцы-обыватели пріютились, а вольница-негодница, сволочившись со всего свѣту, притонъ нашла и душегубствомъ жива.

Птицами небесными себя окаянные тѣ люди прозываютъ грѣховно. «Яко ни сѣютъ, ни жнутъ, а сыты бываютъ!»

Здѣсь мимо бѣгущая Волга-матушка то и дѣло кровью человѣческой красится, то и дѣло отсюда въ сѣрыхъ волнахъ своихъ мертвецовъ уноситъ и волей-неволей душегубамъ потакаетъ, концы ихъ озорныхъ дѣлъ прячетъ.

Недалеко ужъ и до города Камышина, а тамъ и до Каспія осталось докатиться. И берега все дичѣе, все безлюднѣе.

Вотъ острыя горы мѣловыя съ бѣлыми, будто сахарными, маковками, съ ельникомъ густымъ по склонамъ. И чаща лѣсная густо сплетается и топырится отъ самыхъ оголенныхъ маковокъ, что бѣлѣются на синемъ небѣ, и до самыхъ береговъ, гдѣ набѣгаетъ и бурлитъ сѣрая волна.

Противъ устьица рѣчки Еруслана, близъ самаго берега, въ котловинѣ межъ двухъ холмовъ, за которыми высится въ небо бѣлая мѣловая гора, — расчищенный яръ, и на немъ жилье, съ десятокъ хатъ. А тамъ, среди густого ельника, по скаламъ холмовъ, еще попряталось нѣсколько хижинъ, а посрединѣ на высокомъ бугрѣ, на краю каменистаго обрыва, — большая сѣрая развалина. Мѣсто это и поселокъ зовутся — Устинъ Яръ.

Половина развалины разсыпалась по бугру, и стоятъ стѣны будто рваныя… За то другая часть крѣпко еще держится, примыкая къ высокой башнѣ съ полуразрушенной верхушкой… Можетъ статься — это башня сторожевая прежняго славнаго ханства Астраханскаго. Можетъ, — мечеть татарскаго городка, безслѣдно пропавшаго, а можетъ, — была колокольней при храмѣ святой пустыни, а вся развалина была иноческой обителью, что разорили нехристи.

Много годовъ этой развалинѣ: двѣсти, а можетъ и триста, можетъ и болѣе. Какъ про то знать? Кто тутъ среди безлюдья построился, когда жилъ, какъ кончилъ? Одному Богу извѣстно. Можетъ, святой подвижникъ отъ міра сюда удалился и зачалъ, отцы пустынники стекались и жили. А можетъ, воины татарскіе изъ Астрахани дозоромъ тутъ стояли, русскаго царя и его воинства опасаясь…

Теперь же по всѣмъ хижинамъ, среди чащи ельника, живутъ люди пришлые, разноплеменные, «сволока» со всѣхъ краевъ Руси. Голыдьба, негодница, вольница.

Не охотой сволочилась она сюда, а ушла отъ неправды и безправья, иль не стерпѣвъ, согрѣшивъ — отъ суда укрылась. И не грѣхи свои замаливать собралася здѣсь, а обиды загуливать иль зло свое скрывать съ неповинныхъ, иль накипѣвшій гнѣвъ ухаживать, иль горе размыкивать…

На разбитомъ баркасѣ, что лежитъ сгнившій, дырявый, вверхъ дномъ у самаго берега, на половину въ водѣ, умѣстился сѣдой старикъ съ бѣлой бородой. Годовъ ему счету нѣтъ, а прозвище Бѣлоусъ.

Три удочки закинуты у него въ воду и воткнуты въ дырья баркаса; два поплавка тихо лежатъ на водѣ, а третій ужъ давно прыгаетъ и ныряетъ, и круги бѣгутъ отъ него во всѣ стороны, но старикъ-рыболовъ задремалъ на солнышкѣ и не видитъ, что рыбка клюетъ… Попрыгалъ поплавокъ и легъ тоже тихо, — знать, сорвала рыба червяка… Вотъ и другой запрыгалъ рядомъ, прозѣваетъ и этого дѣдушка… Нѣтъ, вотъ очнулся старый; увидѣлъ, хвать за удочку, вытянулъ лесу, да запоздалъ; крючекъ безъ червяка…

— Ахъ, ты, егоза. Сожрала… заворчалъ Бѣлоусъ, надѣвая другого червяка… То и дѣло жретъ. Обучилась.

Закинулъ опять старикъ удилище и, помаргивая на поплавки, на воду сѣрую, думаетъ да ворчитъ и шамкаетъ беззубымъ ртомъ.

— Вотъ и рыбка тоже разбоемъ живетъ. Ты ее подсиживаешь, будто проѣзжаго купца на дорогѣ, а она наровитъ тебя обманно взять. Съ крючка, что есть, стянуть, да уйти… Разъ, другой, третій клюнетъ, а тамъ и въ котелокъ ко мнѣ и въ уху. Изъ нашихъ тоже иной все клюетъ да клюетъ, да нарвется и на лобномъ мѣстѣ въ городѣ голову и сложитъ. Вотъ теперь атаманъ пеняетъ: гдѣ Измаилъ? гдѣ Петрынь? А они, поди, въ острогѣ, а то и въ Сибирь собираются, а то давно и въ аду кромѣшномъ обрѣтаются. Сложили головушки, напоровшись на кого, да прямо и къ сатанѣ. Прости, Господи. Другого имъ мѣста на томъ свѣтѣ не полагается. Стой! Стой! Погоди, крикнулъ дѣдъ, увидя средній поплавокъ, что мигалъ на водѣ и круги пускалъ.

Тихонько дернулъ дѣдушка Бѣлоусъ удочку, согнулось удилище, натянулась леса и потащилъ дѣдушка, ухмыляясь и не спѣша… Вотъ заплескало брызгами у края баркаса, перехватилъ дѣдъ бичевку и вытащилъ изъ воды бьющуюся серебристую рыбку. Застучала бѣдная объ доски, завертѣла хвостомъ въ рукѣ дѣда и шлепнулась въ кадушку его.

Надѣлъ Бѣлоусъ снова червяка, закинулъ уду и сталъ было додумывать думу свою: гдѣ теперь Измаилъ съ Петрынемъ? Да не додумалъ дѣдъ и снова задремалъ.

Вдоль по холму, со стороны поселка, показался мальчуганъ лѣтъ двѣнадцати. Подпрыгивая и напѣвая, онъ прошелъ было мимо Бѣлоуса, но вдругъ завидѣлъ старика внизу на баркасѣ, и лице его просіяло шаловливой усмѣшкой.

— Дѣдушка! А, дѣдушка? взвизгнулъ онъ, спустившись внизъ.

Старикъ очнулся, но не обернулся.

— Дѣдушка! крикнулъ мальчуганъ громче.

— А-сь? Чего? Кто тамъ? обернулся Бѣлоусъ.

— Дѣдушка, правда-ль, сказываютъ, ты водяного поймалъ… усмѣхаясь выговорилъ мальчуганъ заученыя слова.

— Постой на часъ. Я те дамъ… вскрикнулъ вдругъ Бѣлоусъ, — лясникъ… пустомеля.

Старикъ сдѣлалъ движеніе, будто хочетъ встать. Мальчуганъ отбѣжалъ шаговъ на пять въ гору и, смѣясь, остановился.

— Небось, не догонишь. Не пужай.

— Погоди. Ужотка… дома… я те дамъ…

— А что дашь… Я возьму. Водяного что-ль?

— Вихры надеру, поганцу.

— А вотъ и не надерешь…

Мальчуганъ Гаврюкъ усѣлся на томъ мѣстѣ, гдѣ стоялъ, и, будто удовольствовавшись шуткой, которой весь поселокъ давно дразнилъ Бѣлоуса, — задумался о чемъ-то.

— Дѣдушка, — вскрикнулъ онъ снова.

— Ну?

— Сдѣлай мнѣ удочку. Я съ тобой удить буду…

— Гдѣ тебѣ, дураку… Иди лучше поглядывай за моими поплавками.

Мальчикъ спустился ближе, но остановился шагахъ въ трехъ отъ старика.

— Чуръ, не драться, дѣдушка.

— Ну, ну… Иди. Небось.

— То-то. Смотри. Ты обѣщался… просилъ мальчуганъ, неувѣренно приближаясь къ баркасу и вглядываясь въ лицо Бѣлоуса.

— Садись вотъ… Ну…

Но едва только мальчуганъ очутился на подачу руки отъ старика — какъ тотъ ухватилъ его за штанишки.

— Я тебя! поганецъ!..

— Дѣдушка! Дѣдушка!.. Не буду… Ей-ей. Ты обѣщался. Дѣдушка… отчаянно завопилъ мальчуганъ, какъ если-бъ его рѣзать собирались. Мальчуганъ свалился на земь и началъ брыкать ногами, удерживаясь за кустъ рукой.

Бѣлоусъ, ухвативъ его за одну ногу, тащилъ къ себѣ… Наконецъ старикъ выбился изъ силъ, выпустилъ ногу мальчугана, но успѣлъ разокъ треснуть по немъ ладонью, а въ другой разъ попалъ мимо по баркасу.