Паулина Гейдж - Искушение богини

Она рано пошла спать, сделав знак рабыне и выскользнув из зала почти незамеченной, хотя еда еще не остыла на столах, а благоухание рассыпанных повсюду цветов невидимым облаком сопровождало ее весь путь через колоннады. Позади нее захлопали: это музыканты заняли свои места и завели быструю, живую мелодию, но она продолжала шагать так торопливо, что Мерире почти бежала за ней. Когда они достигли ее покоев, она сразу прошла в спальню, не ответив на приветствие стражи, и скинула сандалии.

– Закрой двери, – приказала она.

Мерире повиновалась, плотно прикрыв обе створки, потом обернулась, настороженно пытаясь угадать настроение хозяйки. Хатшепсут опустилась на табурет перед зеркалом и взмахнула рукой:

– Сними все это с меня.

– Да, ваше величество.

Ловкие пальцы освободили ее от тяжелого, замысловатого парика, бережно расстегнули сияющее золотом и сердоликами ожерелье и сняли звенящие браслеты с бессильно упавших рук. Две жаровни с углями горели в разных углах комнаты, распространяя вокруг приятное тепло, пламя светильников чуть заметно мигало, почти не тревожа темных глубин покоя, так что в этот час веселые, ярко раскрашенные стены были немы и едва различимы во мгле; лишь время от времени отдельные языки пламени, взвиваясь, выхватывали из темноты то фрагмент застывшего движения, то искристый блеск драгоценного металла. Комната, в отличие от своей взвинченной и сердитой пленницы, спала.

Хатшепсут встала, когда Мерире спустила с ее плеч лямки тончайшего льняного платья и начала стягивать его с нее. Потом девушка налила в чашу горячую ароматную воду и принялась смывать сначала черную краску с век хозяйки, потом красную хну с ее ладоней и подошв. Старшая из двух женщин продолжала рассматривать свое отражение в полированной поверхности огромного медного зеркала.

Мерире закончила, и Хатшепсут подошла к изголовью своего ложа, она облокотилась на него, сложив руки.

«Когда дворец полнился моими придворными и день и ночь по моему приказу в храме жгли благовония, тогда все желали служить мне до самой смерти. Да-да, вот только чьей смерти? Чьей? Где теперь они, храбрые хвастуны? И что я такого сделала, чтобы заслужить такой конец? Для богов я не жалела ни золота, ни рабов. Я строила и работала. Моей стране, моему прекрасному вечному Египту я отдала всю себя без остатка, я трудилась в поте лица и недосыпала ночей, чтобы другие спали спокойно. Сегодня даже феллахи в поле только и говорят что о войне. О войне, не о грабительских набегах и не о стычках с неприятелем на границе, нет, они ведут речь о настоящих битвах за империю. А я не могу ничего сделать, только бессильно наблюдать. Наша страна не годится для войны. Мы смеемся, мы поем, мы любим, строим, торгуем и созидаем, а война слишком серьезное занятие, которое нас уничтожит».

Мерире унесла воду и вернулась с ночной сорочкой. Но Хатшепсут от нее отмахнулась:

– Сегодня не надо. Просто оставь все как есть. Утром приберешь. А теперь иди.

Смерти она не страшилась. Она знала, что ее время пришло, почти пришло. Может быть, это случится завтра, и слава богам, ведь она так устала жить и жаждет отдыха. Но под конец ей стало одиноко, и безмолвие пустой комнаты угнетало ее. Она присела на ложе и замерла.

– О отец мой, – молилась она, – могучий Амон, царь богов, нагой я вошла в этот мир, и нагой понесут меня в дом мертвых.

Она встала и заходила взад-вперед, неслышно ступая босыми ногами по красно-синим плиткам. Остановилась на миг у водяных часов посмотреть на стекающие капли. Было четыре часа до рассвета. Четыре часа. И начнется еще один день, полный разочарований и вынужденной праздности; она будет гулять в саду, кататься по реке или возьмет свою колесницу и отправится на армейский плац, что в восточной части города. Это та самая колесница, что преподнесли ей в дар ее собственные солдаты в то яркое, свежее утро. Как она была молода! Как трепетало ее сердце от восторга и страха и как она цеплялась за сияющие борта колесницы, когда кони мчали ее по твердому, спекшемуся песку, неся в ослепительную, недвижную пустыню огонь и смерть!

А теперь пришла зима, стоит месяц Хатор, и кажется, будто он был всегда, хотя ему всего несколько дней. Прохладными ночами и днями, чуть менее удушливыми, чем в разгар лета, ей не давало покоя отчаяние, рожденное бездействием. И старая боль, всегда такая новая, снова кольнула ее, заставив открыть глаза. Перед ней, едва различимый в полумраке, встал ее собственный образ – огромный рельеф чеканного серебра, вставленный в стену. Надменный подбородок с прикрепленной к нему бородкой фараона высоко поднят, взгляд под царственной тяжестью высокого двойного венца Египта тверд и неколебим. И вдруг она улыбнулась.

«Так было, и так останется навеки – я, дочь Амона, была царем Египта. И в грядущие времена люди будут знать и изумляться тому, какие памятники я создала и какие чудеса, построенные предками, явила миру. Я не одинока. И я в конце концов буду жить вечно».

Хотя северная стена школы выходила в сад, обычный для лета ветер не проникал меж ослепительной белизны колоннами, кое-где покрытыми яркими пятнами красок. Стояла удушливая жара. Ученики сидели на папирусных ковриках со скрещенными ногами, колено к колену, и, склонив головы над глиняными черепками, прилежно выцарапывали на них сегодняшний урок. Хаемвиз, чувствуя, как его одолевает сон, украдкой взглянул на водяные часы. Скоро полдень. Он кашлянул, и с десяток детских мордашек выжидающе уставились на него.

– Все закончили? Кто прочтет мудрость сегодняшнего урока? Или, точнее, у кого хватит мудрости прочесть сегодняшний урок? – Он просиял от собственной остроты, и рябь вежливого хихиканья тут же пробежала по комнате. – Ты, Менх? Юсер-Амон? Нет, я знаю, что Хапусенеб может, поэтому его я не спрошу. Ну, кто желает? Тутмос, давай ты.

Пока несчастный Тутмос нехотя поднимался на ноги, его соседка Хатшепсут ткнула его в бок и скорчила рожицу. Не обращая на нее внимания, мальчик взял осколок горшка в обе руки и вперил в него страдальческий взор.

– Начинай. Хатшепсут, сиди спокойно.

– Я слышал, что ты… что ты…

– Следуешь.

– Да, следуешь. Я слышал, что ты следуешь путем наслаждений. Но не будь глух к словам моим. Обращаешься ли ты разумом к тому… к тому…

– Что не может слышать.

– О! К тому, что не может слышать?

Мальчик продолжал бубнить, а Хаемвиз вздохнул. Образованным и просвещенным Тутмосу не бывать, это ясно. Магию слов он не любит, ему лишь бы продремать до конца урока, и ладно. Быть может, Единому следовало бы подумать о военной карьере для сына. Но, представив Тутмоса с луком и мечом во главе отряда закаленных в боях ветеранов, Хаемвиз только покачал головой. Тут мальчик снова запнулся и, тыча пальцем в очередной камень преткновения в виде иероглифа, поднял на учителя исполненный бессловесного недоумения взгляд.

Старик почувствовал приступ раздражения.

– В этом отрывке, – язвительно начал он, нетерпеливо тыча пальцем в собственный свиток, – содержится указание на разумный и полностью оправданный обычай прикладывать хлыст из шкуры гиппопотама к задней части тела ленивого мальчишки. Быть может, писец имел в виду как раз такого мальчишку, как ты? А, Тутмос? Хочешь отведать моего гиппопотамового хлыста? А ну-ка неси его сюда!

Мальчики постарше захихикали, но Неферу-хебит умоляюще вытянула руку:

– О, пожалуйста, учитель, не сегодня! Только вчера его отстегали и отец сердился!