Виктор Карпенко
Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна д’Арк»
1
Вихревая круговерть, поднимая облако пыли, понеслась навстречу медленно идущим путницам. Вот она настигла их, озоруя, завернула у одной из них подол платья, оголяя крепкие икры ног, и утихла, стелясь под ними, как бы прося прощения за свою невинную шалость. Полуденное солнце бросало свои жаркие лучи на землю, и спрятаться от них было невозможно. Черное монашеское одеяние путниц впитывало в себя безжалостную жару, обнаженные ступни ног горели от раскаленной тверди дороги. Поднятая порывами ветра горячая песчаная пыль обжигала ноздри, сушила гортань. Очень хотелось пить.
– Эх, дождичка бы Бог послал, – после длительного молчания произнесла одна из путниц, высокая, статная, с гордо посаженной головой. И хотя ей было уже за тридцать, время милостиво обошлось с ней: лицо чисто, бело, с легким румянцем на смуглых от солнечного загара щеках; губы, слегка потрескавшиеся, в меру полны, резко очерчены; узкие дуги бровей, будто крылья ласточки вразлет, очертили угадывавшийся под низко повязанным платком высокий лоб; широко распахнутые, цвета небесной синевы пытливо взиравшие на мир глаза были грустны.
Ее спутница, старая, сгорбленная, со сморщенным высохшим лицом, остановилась, опираясь на посох, перевела дух и нехотя прошамкала беззубым ртом:
– Жар костей не ломит, стерпится… Ты бы, сестра Алёна, не больно шибко шагала, умаялась я. Годков-то мне немало, не то что тебе. Давай посидим немного, ноги зашлись.
– Так мы только что сидели!
– Ништо. Чай, нам не к спеху. Бог даст, завтра в монастырь придем, и то ладно.
– Чего же ты, сестра, так-то: сама на ладан дышишь, а в путь-дороженьку со мной увязалась? И чином ты не ровня нам, черным-то, ключница, матери Степаниде подпора и советчица во всех ее делах… – с неприязнью проговорила молодая монахиня. – Ужель вмест тебя никого моложе не нашлось?
Старуха, пряча под нависшими веками зло сверкнувшие огоньки, вкрадчивым голосом прошамкала:
– Это не я, а ты, сестра Алёна, со мной в путь наряжена. Я тебя в попутчицы себе выбрала, потому ты здесь…
– За что же мне такая милость? – удивленно вскинула брови Алёна. – Что в миру, что в постриге праведницей не слыла!
– Все мы грешны, прости нас, Господи, – тяжело вздохнула ключница и перекрестилась. – Ты, сестра Алёна, смири гордыню-то, не ровен час и в каменном мешке оказаться можно.
– Ты что, грозишь мне?
– Не о том речь. Вольно говоришь, а на тебя послушницы смотрят, нехорошо, – покачала головой ключница. – Матушка Степанида дознается…
– Не дознается, коли ты не скажешь.
– Может статься, и я доведу. Бог велит помогать друг другу. Вот мы сообща и наставим тебя на путь истинный, дабы ты не забывала, кто ты есть! Сколь годков-то уж в монастыре?
– Пятнадцатый пошел, а что?
– А то, – перекривила Алёну ключница, – тебе по годам-то уж старшей над сестрами быть, а ты все на черной работе спину гнешь. А все из-за своей гордыни.
– Будет тебе меня корить, чай, не на исповеди. Глянь, никак едет хтось.
Ключница обернулась и, заслонившись ладонью от солнца, поглядела в сторону, указанную Алёной. Оставляя за собой клубы пыли, на тракт выезжала лошадь, запряженная в телегу, на которой с важным видом восседал мужик и размахивал кнутом.
– Не лихоимец ли какой? Вон их сколь по дорогам промышляет, – засуетилась вдруг ключница. – Ты, сестра Алёна, письмо часом не утеряла?
– Здесь оно, – отмахнулась Алёна.
– Береги! Нам без него хода в Арзамас нет!
– А что там, в письме-то? – спросила Алёна, настороженно поглядывая на ключницу.
Та, отерев уголком платка слюнявый рот, нехотя ответила:
– Того мне не ведомо. Письмо токмо матери Степаниды касаемо. Сам архимандрит Печерского монастыря к нашей обители благоволит.
– А может, настоятельнице? – усмехнулась Алёна. – То-то она в Нижний зачастила, да и он монастырь наш своим присутствием не раз жаловал.
Ключницу аж передернуло от таких слов. Впившись маленькими бусинками глаз в искрящиеся насмешкой Алёнины глаза, она прошипела:
– Осмелела ты больно, сестра Алёна. На нашу кормилицу и заступницу перед Богом и людьми хулу возводишь. Каб жалеть о том не пришлось!
– Это я так, не со зла. Ты, сестра Ефимия, не серчай на меня, – примирительно сказала Алёна и сошла с дороги, увлекая за собой ключницу, тем самым давая простор догнавшей их телеге.
Поровнявшись с монахинями, сидевший в телеге мужик, натянув вожжи, зычно крикнул:
– Тпрру-у-у! Чтоб тебя!
Спрыгнув на землю, он внимательно оглядел монахинь и, нехотя стащив с головы шапку, поклонился.
– Далеко ли путь держите? – осведомился он.
– Недалече, в Николаевский монастырь, – ответила Алёна.
– Арзамасские?
– Арзамасские. Домой идем.
– Это хорошо, что домой. К родному порогу легка дорога, домой ноги сами идут. Я тоже в ту сторону направляюсь, садитесь, подвезу.
Алёна вопросительно глянула на ключницу, но та, тяжело дыша и что-то бурча себе под нос, уже влезала на телегу.
Когда расселись и лошадь, понукаемая возницей, тронулась с места, ключница, потянув Алёну за рукав, прошептала:
– А ну как завезет куда? Мужик-то весь рыжий, шелудивый, рожа разбойная, не иначе душегуб…
– Тише! Не услышал бы, – кивнула Алёна на сидевшего к ним спиной мужика. – Нам что за печаль? Пускай и рыжий, абы вез справно.
– Оно-то так, а все боязно, – согласилась ключница.
– Чего же тогда в телегу влезла, коли трясешься? Шла бы себе без заботушки.
– А почто ноги трудить, коли колеса везут.
Рыжебородый, давая лошади волю, кинул вожжи, повернувшись к монахиням, спросил:
– Ехать нам немало, рассказали бы, что в миру деется?
– А чем тебя, мил-человек, подивить? – зашамкала ключница, причмокивая при этом губами в старании не упустить ускользающую изо рта слюну. – В монастыре нам не до земных дел, все о Боге печемся, а в мир выйдем, так не до разговоров.
– Оно-то так! – кивнул, соглашаясь, мужик. – А про царски смотрины неужто не слыхали?
Ключница, испуганно замахав руками, запричитала:
– Упаси тебя Господь, мил-человек, от речей этаких! Грех про царя говорить, и про чада царски, и про матушку царицу, царствие ей небесное.
– Что же здесь греховного? – недоумевая, пожал плечами рыжебородый.
– Грех! За те разговоры язык вырывают, а в горло железо огненное льют, сама видела.
– Ан ништо, – махнул рукой мужик. – Я с царских гроз велик взрос. А ты, старица, не гляди, будто пятерых живьем проглотила, а шестым поперхнулась. Не во всякой туче гром; а и гром, да не грянет; а и грянет, да не про нас; а про нас – авось опалит, не убьет. Вот так, – нравоучительно произнес мужик и, довольный собой, отвернулся.
– А что за смотрины? – тронула за рукав мужика Алёна. – Царя смотреть ходили али как?
Тот рассмеялся и, повернувшись к монахиням, пояснил:
– Смотрины – это когда царь себе невесту высматривает. Навезут ему девок разного звания и обличья полон терем, и все пригожие, красавицы писаны, одна краше другой, а он себе из них одну выберет – и под венец. Остальных же дорогими подарками жалует, ну, там узорочьем, камениями разными, и домой отпускает.
– Вот и не одаривает, не бреши попусту, – встряла в разговор ключница. – Чего на них, кобылиц-то, камения переводить, и так хороши.
– Может, и не одаривает, – согласился мужик, – а одно скажу, что какова из них приглянется, ту и берет.
– Ну и что, приглянулся кто? – спросила Алёна.
– А то как же! Девка… глаз не отвесть: что стать, что лицо, послушница из Вознесенского девичья монастыря. Говорят, сирота.
– Вот счастье-то сиротке, – вздохнула Алёна. – А свадебка когда?
– Должно, скоро. Царю-то негоже вдовцом быть. Царица завсегда надобна, да и детишкам присмотр не помешает. А то как же!
– Тю, раскалякались! – возмутилась ключница. – Ты, мил-человек, слышал звон, да не знаешь где он, – осуждающе покачала она головой. – Ту девку-то, Вознесенского монастыря послушницу, уже давно в святую обитель услали, а дядьку, который ее на смотрины царски привез, на пытку взяли, а с пытки он и умер.
– Да за что же их так, сердешных? – всплеснула руками Алёна.
– Одному Богу то ведомо да еще царю нашему, Алексею Михайловичу. Царствие ему многи лета, – перекрестившись, закончила ключница.
– Не слыхал такого, – боднул головой мужик. – Может, оно и верно, да наше дело сторона.
Надолго замолчали.
Было тихо, только телега монотонно поскрипывала, да лошадь тяжело, с запалом дышала. Ефимия, привалившись спиной к Алёне, захрапела, время от времени причмокивая губами. Алёну тоже разморило и клонило в сон.
– Эко вас, – обернувшись к монахиням, проронил мужик. – Мне скоро поворачивать с тракта, может, и вы со мной… Деревенька тут моя недалече, отдохнете. Солнышко-то уж на покой заторопилось. Оглянуться не успеете, как ночь приспеет, а дорога-то еще верст двенадцать лесом идти будет. Ну, так что? – склонил голову набок мужик.
