Сбросив мокрое от утренней росы и ставшее тяжелым платье, Алёна вошла в воду.
1
Разбойный лагерь многоголосо шумел, вторя гомону леса. Гулящим здесь было покойно: ни тебе бояр, ни стрельцов, ни истцов царских. Глубоко в дебри лесные забрались они, жили вольно, весело. На разбой выходили нечасто, но отводили душу кровушкой детей боярских, приказных да челядинцев, набирали добра всякого: и мехов, и орудия, да и про зелье ружейное не забывали. А набравшись всего да нагулявшись вволю по усадьбам да по кладовым монастырским, уходили опять в леса.
Сегодня в становище было суетно – ждали атамана со товарищи да с богатой добычей. К пятнице обещал атаман возвернуться.
– Не едут? – высоко задрав голову, время от времени кричал кто-нибудь из гулящих, обращаясь к парнишке, сидящему на ветке сосны.
Лагерь затихал, прислушиваясь.
– Не видать! – отвечал тот, и все опять возвращались к своим делам.
Посреди поляны чадил костер. Возле него суетился красный от жары и выпитого хмельного мужик. Он с трудом поворачивал тушу лося, поливая ее растопленным жиром. Жир обильно стекал с боков и, падая на раскаленные угли, шипел, источая прогорклый запах.
Рядом на пне сидел еще один мужик с взлохмаченной бородой. Глотая голодную слюну, он глубокомысленно взирал на красную лоснящуюся тушу.
– Сказал же тебе: не дам мяса, пока атаман не отведает, – повернувшись к нему, выкрикнул красномордый.
– Я чо, прошу? – басит тот. – Не дашь и не надоть.
Он встает, стоит раздумывая и опять садится.
Привалившись к могучему дубу, тихо разговаривая, сидят двое.
– Иван, а хороши ноня хлеба земля уродила.
– Да-а, – вздохнул худой рыжебородый мужик, – колос справный, налитой, как грудя у молодухи.
– Сейчас бы с серпом пройтись, благодать!
– Хорошо, да, – откликнулся собеседник. – Бывало, на зорьке встанешь – и в поле. Птицы заливаются, роса обжигает, бодрит, грудь расправишь, жить хочется, как хорошо, и помолчав, добавил: – А осень придет, хлебушко свезешь на двор приказного, а сам с голодухи зимой пухнешь.
– Да-а, что верно, то верно. Шкуру с живого дерут: государево дай, и приказному дай, и монастырю тож отдай, а сам лебедой пробивайся с ребятишками. Как-то они там, бедолаги?!
– Растравил ты меня, брат Сергий. Вот приспеет время, ужо доберемся мы до животов боярских, за все посчитаемось, – сквозь зубы процедил Иван.
– Скорее бы уж, а то лежим здесь пузо растимши, а женки наши на барщине, как треклятые, руки рвут.
– Э-эх, житушка, – тяжело вздохнул Иван, и мужики надолго замолчали.
– Никак едет хтось, – донеслось с сосны.
Гулящие повскакивали со своих мест.
Было их десятка два: бородатых и безусых, черных и рыжих, в дорогие кафтаны одетых и в холщовые рубахи – все они, единенные клятвой и пролитой кровью, – братья, и братство их до самой смертушки стойко.
– Слышко, сколь едет-то?
– Все ли возвертаются? Не томи душу, язви тебя в корень!
– Один хтось, – ответил звонкий мальчишеский голос.
– Хтось, хтось, – передразнил красномордый мужик. – Чего сполох-то поднял, дурья твоя бошка?
– Мотя-а-а! – свесившись с ветки, замахал рукой парнишка.
– Чего тебе?
– Кажись, Яринка твоя скачет.
– Ну, парень, держись, будет тебе на орехи за ту молодуху, что намедни в Сельцах приголубил.
– Эта не спустит, ядрен-девка. – Мужики, посмеиваясь, начали расходиться. Конский топот становился слышнее.
– Хорошо идет девка, ровно, – прислушиваясь, сказал один из гулящих. – Парнем бы ей уродиться, цены бы не сложили.
– А она и девкой хоч куда! – заметил другой.
На горячем в белых яблоках коне на поляну выскочила всадница. Подняв тонконогого жеребца на дыбы, она окинула быстрым взглядом поляну и, увидев Матвея, растерянно стоявшего под деревом, направилась к нему. На полном скаку, бросив поводья, девушка скользнула в объятья Моти. Тот закружил ее, прижимая.
– Тише ты, медведь, раздавишь! – воскликнула Иринка. – Наземь-то опусти, ну уронишь.
– Не-е! Я тя, голуба моя, всю жизнь бы на руках носил, только захоти.
– Ну пусти, пусти, – высвобождаясь из могучих объятий и поправляя растрепавшиеся на скаку волосы, потребовала Иринка. – Как вы здесь поживаете? Долгонько, мил мой, в скиту не был. Тебе, я чаю, не до времени, все в Сельцах промышляешь.
– Ириньица, я ничо, – протянул Мотя, думая, что ответить.
– Ты бы, девка, не выкобенивалась, а шла за Матвея замуж, орел парень, – пришел на выручку Моти Федор, седобородый, степенного вида мужик.
– Так он гулящий. Ни один поп с таким не окрутит в церкви, – ответила, смеясь, Иринка.
– То дело поправимо. Найдем тебе попа. Можно и Савву, для чего же мы его у себя держим. Он хоч и питух знатный и до баб охоч, а все слуга божий. Так, братья? – обратился он к окружившим их мужикам. – Женим Матвея?
– Женим, женим, – раздалось со всех сторон. – Почто не женить, коли охота молодцу женку заиметь.
– Савва, чертов сын, окрутишь молодых-то? – ищя попа в толпе, воскликнул Федор. – Где же он?
– А-а-а! – закричал красномордый мужик, показывая пальцем в сторону костра.
На пне восседал Савва, еще недавно храпевший под тенью развесистой ели, а теперь, слизывая стекающий по рукам жир, пожирал внушительных размеров кусок зажаренного мяса.
Огромен и внушителен был поп: всклоченные рыжие волосы, торчащие из-под маленькой шапочки-кутафейки; такая же рыжая борода, лопатой покоящаяся на груди; добродушное, вечно хмельное лицо; красный, свеклой торчащий на круглом лоснящемся лице нос и огромный серебряный крест на толстой цепи, болтающийся и позвякивающий, словно вериги блаженного.
– Я убью эту провонявшую бочку! – завопил красномордый и бросился к костру.
Савва, видя разгневанного Савелия, потрясавшего огромным тесаком и несущегося к нему, не выпуская изо рта куска мяса, подобрав при этом полы рясы, бросился наутек.
Гулящие засвистели, заулюлюкали, поощряя погоню.
– Ириньица, – потянул девушку за руку Мотя. – Я те подарочек припас. Взглянь, а?
– Ну что мне с таким увальнем делать, – улыбнулась прощающе Ирина. – Пойдем уж, горе ты мое, погляжу на подарки твои. – И они, взявшись за руки, скрылись в молодом ельнике.
2
– Возвертаются! – раздался радостный крик над становищем. – Атаман идет. Конно идут, верно, все будут.
– Федора не видно?
– Не-ет! Далече еще, у сухой березы, – и помолчав, добавил: – Чавой-то торопятся, наметом идут! Содеялось никак что…
– Не каркай не до времени, беду накличешь! Узнаем, – заключил Федор, и все, разом замолчав, настороженно стали всматриваться в пущу, откуда должны были показаться товарищи.
Вскоре на поляну на черномастом взмыленном жеребце выскочил всадник. По черному запыленному лицу его, оставляя грязные борозды, стекал пот.
– Поляк где? – закричал он, придерживая коня.
– В большом шалаше. Содеялось что?
– Содеялось, – кинув поводья, ответил мужик.
– Трясця тебя бери, что таишься?
– Узнаете еще, – отмахнулся он и побежал к большому, крытому лапником и бычьими шкурами шалашу.
Вскоре один за другим, сдерживая коней, на поляну выехали десятка два всадников. Кони тяжело храпели, роняя на траву хлопья пены.
– Где атаман? Федор где?
– И Цыбы нет.
– И Корявого тож нет, – заметил кто-то.
Всадники тяжело сползали с коней, падая на руки ожидавших товарищей. Тут же предлагалось вино, вода, с кого-то снимали грязную изорванную одежду, у некоторых виднелись черные, набухшие от крови повязки. Раненых осторожно отводили в тень деревьев, обмывали раны, перевязывали. Все это делалось молча, лишь сдерживаемые стоны раненых да храпы загнанных лошадей нарушали тишину.
– А это что за чучело базарное? – воскликнул один из гулящих.
Только сейчас все обратили внимание на монахиню, стоявшую подле завалившегося на бок жеребца. Ее плечи сотрясались от сдерживаемого рыдания. Конь уже не храпел, а только изредка подрагивал тонкими ногами, околевая, да из огромного карего яблока-глаза сверкающей струйкой сбегала слеза.
– На дороге старицу взяли.
– А почто с собой приволокли?
– Кривой велел, чтоб стрельцов не навела, – пояснил кто-то нехотя.
– Ты что, брат? Стрельцы-то откель здесь?
– Идут стрельцы и рейтары тож, – ответил все тот же усталый голос. – Щеличев ведет.
Воцарилось тревожное молчание.
– Братья, чего нам с бабой возиться, – подскочил к монахине один из разбойных. – Подвесить ее за ноги, да и делов-то, – и мужики дружно захохотали.
– Я вам подвешу, коблы! – расталкивая сгрудившихся вокруг монахини толпу гулящих, вмешалась Иринка. – Никак Алёна? Откель ты здесь?
– Так они знакомцы?
– Ну, дела-а, – и, посмеиваясь в бороды, мужики стали расходиться.
– Сядь, отдохни. В лице ни кровинушки. У, ироды! – потрясая кулаком в сторону гулящих, горячилась Иринка. – Совсем бабу спужали!
