Елена Раскина, Михаил Кожемякин
Первая императрица России. Екатерина Прекрасная
©Раскина Е.Ю., Кожемякин М.В., 2013
©ООО «Издательство «Яуза», 2013
©ООО «Издательство «Эксмо», 2013
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ( www.litres.ru)
Часть первая. Невеста Петра Великого
Глава 1. От Марты к Екатерине
Была доброй, а стала злой. И сама не заметила, как это случилось. Нет, конечно, заметила – по укоризненному взгляду пастора Глюка, который все чаще был предназначен именно ей, Марте, ставшей Екатериной Алексеевной, невенчанной женой царя Петра. Теперь пастору многое не нравилось в своей бывшей воспитаннице. Не нравилось, каким резким стал ее голос, с тех пор как она научилась повелевать. Не нравилось, что она овладела наукой власти и эта наука сделала ее волю твердой как сталь, а сердце – сковала льдом. Но как могло быть иначе, если она, Марта Скавронская, оказалась здесь, в России, и не просто в России, а при царском дворе, а ее спутник жизни, государь Петр Алексеевич, обладал в равной мере – и великими добродетелями, и великими пороками!
Марта начинала терять уважение к себе. И все думала, что встреть ее, такую, Йохан Крузе, отважный шведский солдат, ее первый муж, то он отшатнулся бы от своей любимой, не узнал бы мариенбургскую милую и нежную девочку в этой величественной, одетой в пышную робу женщине с холодным и усталым взглядом. Это ведь не Марта, а Екатерина ожесточилась и устала, это Екатерина почти что разуверилась в человеческой доброте и благородстве… Какая может быть доброта в этот жестокий век и в этой холодной стране, где постоянно мерзнет не только тело, но и душа и где сам царь часами сидит в Преображенском приказе вместе со зловещим князь-папой Федором Юрьевичем Ромодановским и наблюдает за чудовищным зрелищем пыток?!
Впрочем, Россия была разной и внушала по отношению к себе не только недоуменную отстраненность, нелюбовь или страх, но и уважение. А порой Екатерина чувствовала к этой странной и непонятной земле даже признательность. Все-таки эти заснеженные пространства были не только местом ее плена или изгнания: здесь она встретила и восхищение, и дружбу, и любовь. Она была обязана России любовью царя Петра – пусть двоякой и смешанной с гневом, но все же – любовью. Конечно, Петр любил ее не так, как Йохан, да и в ее собственных чувствах к российскому самодержцу не было терпкой нежности первой любви. Но все же они с Петером были нужны друг другу, они понимали друг друга, как никто, и лишь она, подобно новой Эсфири, могла смягчать гнев этого российского Артаксеркса. Марта-Екатерина порой вспоминала о том, что у Петра была жена, Евдокия Федоровна, и сейчас эта бедная женщина томится в суздальском Покровском монастыре.
Темное это было дело да страшное: при одном имени Евдокии Лопухиной Петр Алексеевич впадал в гнев и ярость! Видно, не так все просто с этой царицей-мученицей, думала Екатерина, видно, и в самом деле братья да родственники Евдокии против Петра злоумышляли да и сама она Петра Алексеевича не любила, а может, и к другому кому всем сердцем тянулась… Теперь не узнаешь, а Петр и не расскажет, в гнев впадет да и только… Люди про суздальскую мученицу разное говорят – одни хвалят, до небес превозносят, а ее, Екатерину, хулят, «походной женкой» называют. А другие, напротив, считают, что только ныне, в лице бывшей ливонской пленницы, обрел Петр Алексеевич подругу верную, преданную.
Петр заразил Марту-Екатерину присущей ему бурной жаждой деятельности. Этот человек, казалось, каждую минуту был чем-то занят и никогда не уставал. Царь интересовался всем, и не только внутренней и внешней политикой, как и подобает государю, но и множеством ремесел и искусств – от кораблестроения и токарного или граверного ремесла до «морских картин» голландских мастеров.
Царь был и плотником, и корабельщиком, и инженером, и кузнецом, и гравером, и солдатом, и офицером. Петр действительно не жалел за Россию трудов – ни своих, ни чужих. Этот титан не понимал и не хотел понимать человеческой усталости. Не принимал в расчет, что люди могут думать о чем-то другом, кроме великих свершений. Не признавал ни за кем права на ошибки, слабости и лень. Но он трудился! Трудился, как никто другой. И уже один этот нечеловеческий, титанический труд во имя новой России – просвещенной, процветающей, талантливой, европейской – не только оправдывал, но и возвеличивал Петра Алексеевича в глазах современников и потомков.
Петр всюду поспевал, ходил семимильными шагами, и Екатерине велел являться всюду: танцевать на ассамблеях без устали, пока голова не закружится и ноги держать не перестанут, на всех царских приемах быть любезной хозяйкой и первой красавицей, всем улыбаться, улыбаться без конца, но в улыбке сохранять царственное величие…
Он всему ее учил: как высоко держать подбородок, как подавать руку для поцелуя придворным, как не терять достоинства ни при каких обстоятельствах… Хотя она и сама многое умела: сказалась наука пасторши Глюк, урожденной Христины фон Рейтерн. Царь одевался просто и в манерах не церемонился, а Екатерине велел блистать, сиять, словно усыпанная алмазами орденская звезда.
– Женское назначение какое? – спрашивал он. И, как обычно, не дождавшись ответа, объяснял сам, словно нерадивой ученице. – Думаешь, только мужей ублажать да детей рожать? Этого я довольно насмотрелся. Так у нас на Руси раньше было, а нынче не будет… Да и мне вторая Дунька-дура не нужна. Женщина должна блистать… Как я в Версале видывал… Ты в Европе родилась, сама знать должна, как вельможные дамы блистают! Или вон хоть у сестры моей Натальи Алексеевны поучись!
– Я училась у пасторши Глюк, урожденной фон Рейтерн… – объясняла Екатерина.
– Слыхал я про Рейтернов. Они Паткулю, другу благородному моему, живот за меня положившему, родственники… – говорил Петр. – Но и у сестры моей науку пройди. Наталья – умница-разумница, многих заткнет за пояс.
В походы, правда, царь ее брать не хотел. Но в Прутский поход взять с собою все же решился, наверное, чтобы показать стране и войску новое положение этой необыкновенной женщины при своей особе – положение будущей жены великого государя. Просто и строго велел ей следовать за ним, хотя и знал, что Екатерина была на сносях.
– Смотри, Катя! – пригрозил Петр. – Наследника не убережешь, с тебя спрос будет….
– А ежели девочка родится? – осмелилась спросить Екатерина.
– Тогда придется девку на царство ставить… – мрачно заметил царь. – Но не смирится с этим Русь! Бабы у нас никогда не правили…
– Но ты же сам, Петруша, сказал, что женщина должна сиять. Где же нашим дочкам сиять, как не на троне?
– Ты меня на слове не лови, Катя! – сердился царь. – Ты мне сына рожай. А то больно остра на слова стала…
* * *
Но было и другое – зловещие застенки Преображенского приказа, где Петр часами сидел вместе со страшным, внушавшим трепет и русским, и иностранцам, верховным пыточных дел мастером князь-папой Федором Юрьевичем Ромодановским. Екатерина спрашивала у Петра после, когда он возвращался с пятнами чужой крови на рукавах и вопросительно заглядывал ей в глаза, как будто искал оправдания: не по-царски ли будет помиловать всех этих несчастных. Но на такие вопросы царь обычно сердито отвечал: «Не твоего ума это дело, Катя! Пытает Ромодановский врагов моего дела, которые, умри я, все мои начинания сокрушат и обратно, в медвежью берлогу, Россию загонят. А я, пока жив, того не позволю».
– Разве, Петруша, злом зло искоренишь? – сомневалась Екатерина.
– От пастора своего таких слов наслушалась? – гневно спрашивал царь, брал Екатерину за подбородок и пытливо заглядывал ей в глаза.
Пастор Глюк действительно часто говорил Марте-Екатерине, что, искореняя зло злом, только множишь страдания и боль этого мира, но эта простая истина и в самой Екатерине сидела крепко, как заноза.
– Своим умом дошла… – гордо сказала Екатерина.
– А известно ли тебе, Катя, сколько на меня покушений было? – спрашивал царь. И, не дождавшись ответа, отвечал сам. Он любил отвечать за других.
– Почитай, двадцать… Вот такие же, коих ты жалеешь, покушались. Ты что же, моей смерти хочешь, Катя?
– Упаси Бог, Петруша!
– Тогда молчи и в дела мои с Преображенским приказом не встревай.
– А если ты, государь, невинного осудишь и пытать прикажешь?
– Тогда невиновность его докажи, Катя. И не слезами бабьими. Слезы что? Водица. Ты мне дело говори! Если дело скажешь, может, и помилую. Мне добрые люди для большого дела нужны. Россию строить. Державу европейскую. Сам за Россию трудов не жалею, и другие пусть стараются!
