– А сего предмета они не боятся? – поинтересовался царь, указывая на стоящий в углу огромный глобус.
– Напротив, государь. Мои ученики любят залезать в «чрево земное»… – с улыбкой ответил пастор. – За что часто бывают наказаны!
Екатерина не смогла сдержать смех. Засмеялся и Шафиров, отчего двойной подбородок вице-канцлера преуморительно затрясся. Громогласно расхохотался Петр. Вслед за царем сначала опасливо, а потом и довольно громко засмеялись ученики.
– Верно, они считают тебя кудесником, пастор… – со смехом сказал Петр. – Ничего, отроки, у Вилима Брюса в Сухаревой башне еще чуднее…
– Господи помилуй и сохрани! А что там за диковины? – робко спросил один из мальчиков.
– Будете хорошо учиться и слушаться наставников, сами увидите… – пообещал Петр.
– Господин Глюк отведет вас туда… – добавила Екатерина.
– Ой, не надо, ой, боюся… Ой, помилуй, великий государь, не вели идти в вертеп колдовской! – навзрыд запричитал длинноволосый бледный отрок с последнего ряда и, вскочив из-за скамьи, по старинному обычаю рухнул царю в ноги.
– Яви Божескую милость, великий государь, отпусти к мамоньке да тятеньке, в вотчину дедовскую… Не впрок мне учение сие бесовское да еретическое… С лица сбледнул да с тела спал… – истошно заверещал он, отирая обильные слезы.
Царь быстро подошел к простертому на полу отроку. Одной рукой сграбастал его за шиворот, поднял на воздух, по-отечески ткнул кулаком в зубы и водрузил обратно за парту.
– Учись, дурья твоя башка! Сие воля моя! – припечатал олуха Петр Алексеевич гневным царевым словом.
Олух послушно замолчал. Угрюмо насупившись и скрестив на груди длинные руки, Петр стоял, погруженный в глубокое раздумье. В страхе молчали ученики. «Для кого стараюсь?» – думал царь.
Вдруг грохнула скамья, и другой отрок, чернявый и быстроглазый, вскочил и вытянулся во фрунт по-воински, притиснув к тощим бедрам сжатые кулаки.
– Великий государь, и меня прикажи ослобонить от учения!
– Что? А тебя-то почему? Вроде боек и смел?! – угрожающе навис над ним Петр.
– Не думай, батюшка, любы мне и науки, и учения, – смело встретил гневный царский взгляд отрок. – Да только не время мне для них! Трое сынов было нас у отца с матушкой… Старшого при Полтаве убило, а средний с кораблем в море сгинул… Возьми меня в свое войско, государь! Все одно сбегу да в драгуны поверстаюсь! Мщения алчу! А как побьем поганого шведа, обратно за парту сию вернусь!
Петр порывисто шагнул к юному мстителю и, сграбастав пятернями за плечи, горячо расцеловал мальчика в обе щеки.
– Вот молодец, вот – воин! – обрадовался царь. – Гордились бы тобою братья! Однако слушай указ мой! Учись прилежно и науки постигай. Обещаю, как время придет, впишу тебя в лейб-гвардию свою. Хватит и на твою долю войн да походов, офицер! А шведам мы и сами помстимся, будь покоен.
Мальчик по военному артикулу чеканно щелкнул каблуками.
– Слушаю, великий государь! Более перечить тебе не помыслю! Послужу не хуже братьев! – сказал он и сел на свое место, сияя от счастья.
– Есть, Катя, души живые, смелые! Вот для кого стараюсь! – радостно воскликнул царь.
– Молодец, отрок… – похвалил юношу Шафиров. – А может, не в армию, а ко мне пойдешь, на дипломатическую службу? Там, почитай, и хитрее, а порою и опаснее будет…
Мальчик задумался и не нашел, что ответить.
– Пойдем, Шафиров, пора нам… – приказал царь. – Дела не ждут. А отрок сей сам решит, служить ли ему России шпагою или пером!
– Разрешите мне задержаться, государь? – шепнула Екатерина на ухо Петру. – Я хочу поговорить с господином пастором.
Петр молча кивнул. Они с Шафировым двинулись к выходу, а Екатерина осталась в классе.
Пастор вскоре отпустил мальчиков, чтобы поговорить со своей Мартой, ныне ставшей в православном крещении Екатериной, наедине.
– Мне нездоровится, Марта, – сказал он. – Боюсь, скоро ты останешься на этом свете одна. Впрочем… Я оставляю тебя государю Петру Алексеевичу.
– Неужели вам так плохо, отец? – Екатерина коснулась лба пастора прохладной ладонью. – У вас жар?
– Я устал, милая, а это хуже всякого жара… – ответил пастор. – Я тоскую по Мариенбургу, по нашему дому…
– И я… – с горечью сказала Марта-Екатерина. – Я часто вижу прежнюю жизнь во сне.
– У тебя теперь иная судьба, девочка, – мягко заметил Глюк. – Судьба мудрой царицы Эсфири при грозном владыке Артаксерксе. Твой Артаксеркс – Петр. Научись смирять его гнев и внушать ему доброту. У русского государя великие замыслы, он умен, смел и силен, но ему не хватает доброты и милости к своим подданным… Внуши ему эту милость, Марта…
– Смогу ли я? Хватит ли у меня сил? – усомнилась она.
– Я передам тебе все свои силы… Все, что у меня осталось… – торжественно сказал пастор. – Наклони голову, Марта…
– Не надо, отец…
– Слушайся меня, девочка, ты должна меня послушаться… Ради всего святого! Ради Господа нашего Иисуса Христа!
Екатрина смиренно склонила голову, и руки пастора легли ей на виски. Приемная дочь чувствовала, как буквально стекает с этих рук пульсирующая, горячая сила. И с каждой минутой ей становилось все легче и легче дышать и жить.
– Иди, девочка… – сказал наконец пастор. – Теперь ты сможешь нести свой крест!
Марта поцеловала руки, которые только что поделились с ней силой, и вышла.
* * *
В следующий раз она приехала к пастору, когда он уже не вставал с постели. Рядом с больным отчаянно хлопотала госпожа Христина Глюк, пытавшаяся спасти своего мужа. С важным видом стоял у кровати вызванный из Немецкой слободы врач. Плакали дочери, названые сестры Екатерины, уже повзрослевшие, уже замужние дамы… Сына Эрнста господин Глюк с разрешения Петра Алексеевича отправил учиться в Германию, и его не было у постели умирающего.
Екатерина знала, что убивает пастора не болезнь, а все, что ему довелось пережить: осада Мариенбурга, страшный штурм города, плен, чужбина… Здесь, в Москве, царь нашел для ученейшего господина Глюка занятие по силам, но его бывшая воспитанница понимала, что ее названый отец не смог до конца уйти в дела своей школы. Что-то мучило его и тяготило, что-то камнем лежало на сердце. Изгнание… Тоска… Быть может, разочарование в России? Понимание того, как трудно нести свечу просвещения в этой ненавидящей иностранцев и чуждающейся нового стране?! Быть может…
– Там, дома, в Мариенбурге, – угасающим голосом пробормотал умирающий, – я забыл на столе свою Библию… Ту, что я перевел на ливонское наречие…
– Ты не забыл ее, Иоганн! – напомнила мужу пасторша. – Труд твоей жизни здесь, с нами…
– Нет, Христина, она там, на столе… В моем кабинете… Принесите мне ее… – пастор говорил так, как будто кабинет мариенбургского дома находился совсем рядом, в двух шагах, и ничего не стоило открыть навсегда захлопнувшуюся дверь прошлого.
– Господин пастор бредит, – важно подняв перст, промолвил доктор.
Этот достойный лекарь изрекал свои прописные истины так торжественно, словно делал всем одолжение. Как будто все присутствующие и без того не понимали, что умирающий блуждает в своих видениях, как в лабиринте!
– Марта, доченька, прошу тебя, принеси мне мою Библию! – приподнявшись на постели, из последних сил попросил пастор. – Я хочу взять ее с собой!
Все недоумевающе молчали. И только Марта-Екатерина прекрасно понимала смысл последней просьбы пастора – нелепой для всех в этой комнате, кроме нее. Названый отец очень хотел вернуться в Мариенбург, в прежнюю жизнь – полную светлых замыслов, трудов и вдохновения. В нынешней жизни пастора тоже были и замыслы, и труды, но вдохновения осталось отчаянно мало – едва на донышке сосуда, именуемого жизнью. Вот и сейчас, в предсмертных видениях, ему представлялось, что дверь, ведущая в тихий мариенбургский кабинет, находится совсем рядом – стоит только дотянуться до нее рукой. И пастор искренне недоумевал, почему никто из присутствующих не может открыть для него эту заветную дверь. Даже Марта… Даже сильная духом Марта… Но почему же она, эта смелая и честная девочка, не хочет помочь своему названому отцу?!
Пастор с надеждой и мольбой смотрел на приемную дочь…
– Отец… Господин пастор… – тихо попросила Екатерина, став на колени перед смертным ложем Глюка. – Оставьте ваш труд в мире… Не забирайте Библию с собой…
– Что же мне показать Господу в доказательство своих трудов? – с отчаянием спросил пастор.
– Вашу чистую душу, отец… – ответила Екатерина и прикоснулась губами к его похолодевшей руке.
– Спасибо, девочка… – прошептал пастор.
Екатерина тихо поднялась и отошла от ложа смерти, ее душили то ли слезы, то ли невысказанные слова. К пастору с рыданиями бросились жена и дочери.
– Не плачьте… – попросил он. – Позовите священника из Евангелической общины. Он услышит мою последнюю исповедь. Я иду к Небесному Отцу!
