Александр Филимонов - Приди и помоги. Мстислав Удалой

Из Энциклопедического словаря. (Изд. Брокгауза и Ефрона. Т. XX, Спб., 1897)

стислав Мстиславич — князь новгородский и галицкий, по прозванию Удалой. В 1193 и 1203 гг. ходил на половцев, в 1206 г. за удачную защиту Торческа получил от дяди, Рюрика Смоленского, Торопецкий удел.

В 1209 г. вернул новгородцам Торжок и провозглашен был их князем, в 1212 и 1213 гг. ходил на чудь и брал дань с жителей. По словам ливонской хроники, он крестил несколько язычников.

В 1214 г. Мстислав с новгородцами и смоленскими князьями пошел на Всеволода Чермного, выгнал его из Киева, который отдал Ингварю Луцкому, и затем, недолго пробыв в Новгороде, удалился в южную Россию.

Когда новгородский князь Ярослав стал теснить своих подданных, Мстислав явился на помощь Новгороду и, в союзе с Константином Всеволодовичем, разбил на Липецком поле Ярослава и его союзника Юрия Владимирского (1216), посадил на владимирский стол своего союзника, вместо его брата Юрия, и снова вернулся в южную Россию.

Побывав еще раз в Новгороде для наказания нерадивых наместников и простившись окончательно с новгородцами, Мстислав прогнал венгров из Галицкой земли и сел в Галиче (1219), который в 1220 г. ему пришлось снова силою добыть от венгров и поляков. Есть известие, что Мстислав в 1221 г. принял титул галицкого царя и венчался венцом Коломана.

В 1223 г. участвовал в битве при Калке. Конец жизни провел в раздорах с Даниилом, галицкими боярами, поляками и венграми, умер схимником в Торческе в 1228 г.

икита огляделся. Ни спереди, ни сзади на дороге никого не было. Он решительно свернул с укатанной полозьями саней колеи и побежал к видневшейся неподалеку от дороги разворошенной скирде. К ней по снегу была протоптана узенькая тропка: видно, не все из тех, кто здесь проезжал, удерживались от соблазна прихватить с собой клок-другой чужого сена. Так — малую охапочку. И татьбой не назовешь, и на душе приятно, и в пути пригодится.

Для Никиты в этом была польза — его след на вороватой тропке заметен не будет, а значит, и не привлечет ненужного внимания. Сейчас, когда можно было уже видеть городскую стену, ворота, ведущие в Загородский конец, и даже угадывались кресты Великой Софии — золотые купола еще не были видны, — самое время ненадолго спрятаться за скирдой, успокоиться, еще раз обдумать, что делать дальше.

Добраться до Новгорода — это только полдела. Главное — пройти в город неузнанным да на улицах ухитриться не встретить никого из старых знакомых. А таких — считай, вся Софийская сторона. Первый же встречный глянет в лицо и остолбенеет: «Никита? Олексы Сбыславича сын? Дак ты помер же!» И снова — уноси ноги из родного города, иначе схватят. И хорошо если при свидетелях — тогда может дойти до нового посадника Твердислава, и тот заступится за сына старого друга своего, Олексы. Если захочет, конечно. А только люди Мирошкинича не дураки, все сделают по-тихому да и спустят в Волхов, в прорубь, где днем бабы белье полощут.

При виде знакомых новгородских стен Никита испытывал смешанные чувства — любви и бессильной, не находящей выхода ненависти. Так, наверное, чувствует ребенок, глядящий из укрытия на свою мать, увозимую половцами в безвозвратное степное рабство. Вот она, рядом совсем, любимая маменька, сидит, понурившись, на половецкой телеге, не догадывается, что сынок ее видит сейчас, не бросит даже прощального взгляда в его сторону. А поганые, уверенные в своей правоте и силе, весело переговариваются, будто не живого человека везут, а вещь, нужную в хозяйстве. И ничем тут помочь нельзя: тебе, разом повзрослевшему, уже начинает мешать страх бесполезной смерти. Смерти, которая не облегчит твои страдания, а лишь помешает в будущем отомстить за обиду. И именно теперь, ради этой мечты, так страстно хочется жить!

Больше года прошло с того дня, как отец Никиты, Олекса Сбыславич, знатный горожанин, член совета вятших мужей новгородских, был убит по приказу великого князя Владимирского Всеволода Юрьевича. Сгубил Олексу ложным доносом давний его враг и завистник Борис Мирошкинич. Великий же князь не стал докапываться до правды, хотя узнать правду ему было совсем не трудно. Великому князю Всеволоду только бы власть свою непререкаемую над Новгородом показать: прислал боярина с приказом, дескать, велю казнить изменника всему народу в острастку, такова моя воля.

Княжил тогда в Новгороде старший сын Всеволода — князь Константин, самими новгородцами приглашенный. Да великий князь решил это дело один, без Константина. Одного Олексу Сбыславича и казнили на Ярославовом дворище, не позаботившись даже о том, чтобы выглядела сия казнь хоть бы малую толику справедливой.

Кроме Мирошкиничей да их многочисленной алчной родни, никто в Новгороде эту казнь справедливой и не счел. В самом деле: измену раскрыли страшную, непрощаемую, а изменник-то всего один, что ли? Дело-то шло тогда о тайных сношениях Новгорода с черниговскими князьями, и больше всего — со злодеем Всеволодом Чермным. Якобы изменники хотели отложиться от власти великого князя да Чермного или еще кого из Ольговичей на новгородский стол посадить. Так что же это — Олекса-то Сбыславич в одиночку вывел бы Константина из Новгорода, а Чермному ворота открыл бы, так, что ли? Что ж — и сообщников у Олексы не было, и больше никто не ведал об измене?

Темное дело, нечистое. Не знал разве великий князь, что в Новгороде нельзя сменить правителя без того, чтобы большинство народа этого захотело да на большом вече приговорило бы?

Никита скрипнул зубами, сжатыми от знакомой беспомощной злости. Помотал головой, усмехнулся: и эта привычка у него от отца, с самых юных лет. Олекса Сбыславич, если гневался, так же сжимал зубы, темнел взглядом из-под собольих бровей. И лицом и статью Никита очень походил на отца. Когда-то они с отцом любили пошутить над таким сходством.

Не из-за этого ли сходства Никита едва жизнью не поплатился? Борис Мирошкинич, погубивший Олексу, не захотел и сына оставлять в живых. Когда родное подворье стали разбивать и грабить, Мирошкиничева чадь с ножами да топорами Никиту искала, гнались за ним аж до Неверского конца, до самого Волхова. На счастье Никиты, в наступивших весенних сумерках ему удалось разглядеть длинную полынью, промытую во льду рядом с опорами небольшой торговой пристани. Он, не раздумывая, столкнул в черную воду какое-то бревно, а сам, ужом проползая между всяким хламом, спрятался под перевернутой долбленой лодкой. Долго его тогда искали. По берегу бегали, тыкали шестами в проруби, ворошили бревна. Перекликались: нашел? Нету нигде! Вон там посмотри! В выдолбленной пустоте лодки голоса убийц звучали гулко и зловеще. И когда, никого не найдя, преследователи наконец ушли, Никита, отлеживаясь в ожидании ночи, решил, что не меньше, чем безвинная смерть отца, чем разоренное родное гнездо и сломанная жизнь, достойна страшной мести будет и эта вроде бы незлобная деловитость, с которой, как зайца-подранка, искали Мирошкиничевы люди его, чтобы убить. И конечно, придется теперь отплачивать им всем еще и за ту жаркую дрожащую радость, охватившую все существо Никиты, радость оттого, что остался жив. Потому что эта радость на несколько долгих мгновений заставила его забыть о том, что случилось только что с родным отцом.

С тех пор жажда мести больше всех других чувств поддерживала Никиту, давала ему силы для жизни, когда приходилось туго. Оставшись один, без защиты, без средств, скрывающийся от могущественных врагов, он все же не позволял себе отчаиваться. За этот год ему досталось всякого — жил у чужих, не всегда добрых людей, скитался между редкими селами и монастырями, милостыню просил не однажды — а каково это было ему, выросшему в чести и в достатке, — и от вооруженных чудинов да разбойников-литвинов по лесам скрывался, еле ноги уносил. Нельзя было ему ни умереть, ни в полон попасть. Раз уж он выжил тогда, значит — для того, чтобы отомстить. Ради этого и пришел сейчас к Новгороду. Не убивать Мирошкиничей, нет. Еще не время. Нынче у Никиты другое дело было в родном городе.

Однако следовало подумать, как же проникнуть туда, как пройти через городские ворота.

Если, назвавшись жителем отдаленного села, сказать, что идешь поклониться Святой Софии, к примеру, — не вызовет ли подозрений? Одет Никита как самый настоящий смерд, да ведь к смерду-то и привяжутся. Не праздник, чай, чтобы в такой долгий путь пускаться. Хотя бы и к Святой Софии. А ну, сказывай — кто таков, какого такого села? А село чье? А кто староста? Начнут спрашивать, да попробуй не ответь им. А ответишь — соврешь обязательно. И тут вдруг кто-нибудь: «А постой-ка! Что это лицо мне твое знакомое? А ну, ребята, гляньте-ка на богомольца!»