Суд праведный - Александр Григорьевич Ярушкин

1

Прощеное воскресенье 1904 года в селе Сотниково Томского уезда Томской губернии выдалось морозным. Тусклый шар зимнего солнца, садясь за черную стену Инюшенского бора, все затопил багровым светом. Фиолетовые сугробы дыбились вдоль главной улицы, темнея в ложках, будто их там посыпали пеплом. Дымы всходили в самое небо, теряясь среди редких вечерних звезд.

Шумно, весело, широко, рьяно, обжорно и разорительно прокатилась Масленица по селу. Сотниковская ребятня с утра в понедельник лепила высокую горку, длинным языком выкатившуюся прямо на толстый голубой лед реки; бабы дружно взялись печь блины; мужики облачались в ненадеванные рубахи, расчесывали кудлатые бороды; заневестившиеся девки прихорашивались в ожидании вторника-заигрыша и среды-лакомки, когда в дома могут нагрянуть сваты; парни гоголями расхаживали по улицам, хвастаясь белыми пимами «на выход», перебрасываясь шуточками и частушками. В четверг-разгуляй Масленица набрала силу. Мчались, гремя бубенцами и колокольчиками, разукрашенные тройки, снежная пыль обдавала теснящихся к обочинам зевак. До самого вечера с лихим гиканьем и хохотом возили на санях разодетое, как купчиха, легкое соломенное чучело, веселящее сердца гулеванов. По домам, собирая даяния, бродили ряженые. На льду Ини в шумном кулачном бою сошлись ребятишки, потом их сменили парни, еще более шумные и гогочущие, а чуть позже встали стенка на стенку совсем уже крепкие мужики. И пошла потеха! Затрещали скулы, ребра, зипуны и бороды. В пятницу и субботу отходили от разгуляя. Присмиревшие зятья, охая, прикладывая к ушибленным местам примочки, трогая пальцами пошатывающиеся зубы, потчевали тещ, а молодухи хлопотали вокруг золовок. В воскресенье сотниковцы падали друг другу в ноги и просили прощения за всяческие когда-либо нанесенные огорчения и обиды: младшие — у старших, старики — у детей и внуков, жена — у мужа, муж — у жены, сосед — у соседа. Основательный крестьянин в сапогах, пахнущих дегтем и рыбьим жиром, с обитыми медью каблуками, кланялся в пояс своему работнику в заплатанном зипунишке, приговаривая: «Прости, Христа ради, коли чё не так было!..» На берегу реки вдруг появились охапки соломы, старые плетни, разбитые бочки, дегтярницы, отслужившие свой век тележные колеса. Сошелся народ. Вспыхнула соломенная Масленица, и от жара горящего на ней хвороста почернела и опала ледяная горка. Еще до наступления сумерек сотниковцы разбрелись по гостям. Хотелось успеть наесться и навеселиться.

Наступал Великий пост.

2

Холодный воздух, стелясь по широким сосновым плахам некрашеного пола, туманом ворвался в избу. Вслед за ним, шумно отряхиваясь и старательно притопывая, чтобы сбить налипший на пимы снег, ввалился хозяин, Терентий Ёлкин. Был он худ и длинен… Длинноногий, длиннорукий, длинноголовый, длинноносый — и не зря прозвище Кощей накрепко приклеилось к нему. Редкие скомканные волосы, жидкие соломенные усы, плохо прикрывающие тонкие бледные губы, такая же небогатая козлиная бороденка служили предметом постоянных насмешек односельчан.

Однако смех смехом, а уважением сотниковцев Терентий пользовался. Хозяин справный, даром что не коренной, а из переселенцев-«лапотонов», немногим более десятка лет назад притопавших в Сибирь через всю Расею и боязливо осевших среди старожильцев, с незапамятных времен облюбовавших пологий берег реки Ини. Старики сказывали, основал село то ли сотник, то ли просто служивый человек из отряда Ермака Тимофеевича. Может, и врали, но одно верно: Сотниково — село давнишнее.

Хоть и полагалось Терентию Ёлкину следовать со своей семьей аж до самого Амура, глянулись ему эти места, и не пошел он дальше. Терентий и в Курской губернии не из бедных был, а здесь и вовсе быстро окреп. Пригодились сбереженные в долгой дороге деньги. Выставил старичкам-старожильцам ведро вина и, испросив разрешение общества, начал строиться.

Изба вышла крепкая, сибирская, сложенная из ядреного леса. Амбары, пригоны, навесы — все на месте. Видно, что не на год строил, а так, чтоб и ребята после не ругались. Сами бы пристроечки позже ладили. Землицы хватит, есть где пораскинуться! Да и самих ребят у Терентия, на зависть многим, — шестеро. И ни одной девки! «Вот тебе и Кощей! Не оплошал по мужской части!» — хихикали соседские бабы, глядя на его жену Настасью, которая вновь ходила в тягости.

Стягивая с головы треух, высвобождая руку из просторной собачьей дохи, дрыгая тощей ногой, чтобы пим скинуть, Терентий разгульно зашумел:

— Настеха! Гостей примай! Вот гости пожаловали!

— Здравствуйте, Настасья Калиновна, — сняв шапку, степенно поклонился вошедший в избу следом за хозяином Анисим Белов, кряжистый, широкоплечий мужик, с лицом, густо обросшим русой бородой, с серьезными серыми глазами, спокойно поглядывающими из-под заиндевевших на морозе бровей. — Вы уж простите, ежели когда невзначай обидел!..

Настасья, дородная тридцатилетняя женщина, тяжело поднялась с лавки и, по-утиному переваливаясь, сделала несколько шагов навстречу:

— Доброго здоровья, Анисим Павлович… И вы уж меня простите, коли по глупости бабьей чё не так сказала… — Глянув на мужа, она насмешливо сморщила нос: — Гулеван!.. Баба на сносях, а он в дом носа не кажет, только в гости и приходит…

Забыв, что еще утром он на коленях просил у Настасьи прощения за все нанесенные ей обиды, Терентий, закончив единоборство с застрявшим на ноге пимом, медленно разогнулся и, выпятив тщедушную грудь, вдруг погрозил жене костлявым крючковатым пальцем:

— Цыц, баба! Не порть мужикам праздник!

— Извиняй, Настасья, — смутился за приятеля Анисим Белов, и по голосу, по уверенным движениям его, сразу почувствовалось, что, в отличие от Терентия, выпил он самую малость.

Нетвердыми шагами добравшись до стола, Терентий расслабленно уселся на широкую лавку, обвел избу осоловелым взглядом, продолжая хорохориться, стукнул кулаком по столешнице:

— Чего ты перед ей звиняешься?! Хошь, я ей сейчас врежу! Скажи, хошь?

— Будет тебе, — укоризненно произнес Белов, присаживаясь рядом с приятелем. — Прощеный день сегодня, забыл?

— Все едино — врежу! — пьяно обижаясь, что ему не хотят верить, сказал Терентий, но, увидев, как супруга, не обращая внимания на угрозы, принялась возиться у печи, махнул рукой и, подперев сухим кулаком подбородок, принялся рассуждать: — Бабу нельзя не бить. Какой ты хозяин, коли бабу себе не подчинишь? Бабы, они — э-ге-ге… Понимаешь, Анисим?.. Бабу свою я в