Младший брат - Салтанат Бодыкова

Обида на отца не проходит с годами.

Двое стояли на осеннем, стылом холме и смотрели вниз, где по змеящейся тропке, уводящей в глубь степи, шел человек в чапане и тюбетейке, за спиной объемистый мешок.

— Странный народ, эти казахи, своих детей мал мала меньше, а он последнюю краюху хлеба чужим везет.

— Может странный, а может очень добрый?

Пожилой мужчина внимательно посмотрел на стоящую рядом женщину и кивнул.

— Может и так, Бог их знает. Только по всему выходит, старик не этим горемыкам помогает, он нас, всех, спасает. И знаешь, что я заметил, гордыни нет в этом народе.

— Я и говорю, великая эта доброта.

Они стали спускаться вниз, к дороге, он, подволакивая ногу, она, пытаясь поддержать его за локоть. Председатель правления колхоза и учетчица.

— Что это за женщина? Это ей ты отвез картошку, хлеб и дрова?

Жамал- апа раздраженно вертела в руках клубок нитей. Внуки притихли, стайкой сбившись, у массивного сундука. Старшая сноха строго посмотрела на них и прижала палец к губам: «тихо». Но это было излишне, ребятня понимала, шуметь нельзя, бабушка снова ругает дедушку.

— Она «пақырна». Ребенок есть.

— Где она? — Чуть смягчилась Жамал-апа, услышав про ребенка.

— В степи, на зимовке заброшенной.

Толеутай-ата сидел по другую сторону очага, превращая кусок дубленой овечьей шкуры, с помощью шила и шелковой нити, в обувь.

— В конце концов, есть «собетски блас». Разве не должны они её кормить и содержать, раз привезли сюда?

— Всех не накормишь. Их «шлоном» привезли сюда, в Караганду. Но больше всего везут в Алмату. Уасыл Потровищ сказал, что их много по дороге умерло. Еще он сказал, что муж у неё, вроде бы, враг народа.

— Хорошо, — Жамал-апа говорила уже спокойным голосом, взяв в руки, наконец, спицы с начатым вязанием. — Ты жалеешь её, тем более с ребенком. Я понимаю. Мне тоже её жалко. А кто пожалеет их?

Она кивнула в сторону внуков, половина из которых уже клевала носом.

— Твои сыновья ушли на фронт. Вон их дети. Двоих уже потеряли, сноху не уберегли.

— Я понимаю, Жамеш. Но они же умрут от голода и холода.

— Война идёт! Голод, разруха! Люди мрут как мухи. Всех не спасёшь, — Жамал-апа возвысила голос и прекратила вязать. — Чего их всех сюда везут? И кого везут? Одни женщины, старики и дети малые. У нас самих этого добра хватает.

— Я слышал, шахтеров к нам привезли много, с этого, как его, Данбаза.

— И что? Сеять, пахать, косить они не будут. А их кормить тоже надо. Зачем они здесь? — Бедные дети! Они же умрут, — уже тише повторила Жамал-апа.

— Что ты несешь, глупая, они же, уголь будут из земли доставать, всей стране этот уголь нужен. А детей везут, потому что, здесь, у нас, войны нет, бомбы не падают и пули не стреляют.

— Вот как? А голод не бомба, а болезни и холод, не пуля? Ты посмотри на наших внучат. На их лицах одни глаза остались. Они с утра до ночи на поле, на сенокосе, на заготовке дров, со скотиной. И это их детство? Им от семи до двенадцати лет. А эти, — она, как и её муж, не смогла правильно выговорить новое слово, — «пақырны» дети, кто сказал, что лучше пусть они здесь от голода умрут, чем там от пули? Да простит Аллах меня за такие слова, но здесь тоже война!

Женщина, отложив вязание, поправила жаулык на голове и продолжила говорить, уже не обращаясь к мужу, скорее озвучивая свои невесёлые думы.

— Я понимаю, всё для фронта, всё для победы, но оставьте и для детей еды чуть побольше. А то боюсь, придет конец войне, а нас, никого, в живых нет.

— Не гневи Аллаха, Жамеш. Из того, что на фронт отправляется, может и нашему Айнабеку или Канабеку что-нибудь достанется, — тихо произнёс старец.

Жамал-апа подняла взгляд на мужа. В неверном свете гаснущего пламени блеснули её повлажневшие глаза. Не полагается казахским женщинам называть мужей по имени, только по придуманному прозвищу.

— Тулпаш, прости меня, что-то я заговорилась. Не обращай внимания на моё ворчание. Я всё вынесу, только бы мои птенчики вернулись домой живыми, только бы обнять их, живых и здоровых.

Голос старой женщины задрожал, предвещая поток слёз, а в углу всхлипывала, уткнувшись лицом в колени, невестка, жена их старшего сына-Жумабике.

Когда рыдания обеих женщин чуть стихли, Толеутай-ата тихонько обронил:

— Кто же в этом виноват?

— Как кто? — вскинулась Жамал, — Гитлер! Будь он проклят! Пусть поразит его гнев Аллаха! Пусть не будет покоя ни ему, ни его потомкам до седьмого колена! Чтоб он сдох, как собака!

Василий Петрович Кузнецов — мужчина пятидесяти шести лет, вместе со своей помощницей, Зинаидой, составляли отчёт о заготовленной продукции для отправки на фронт.

Вписывая в таблицу сухие цифры, за которыми стоял тяжёлый, изнурительный труд измученных людей, Кузнецов вспомнил того, упрямого, старика-казаха. Все звали его Толеутай-ата. Сколько лет ему, никто не знал, да он и сам, пожалуй, не ответил бы. И не важно было, какой по счету десяток разменял старик, а важно то, что был он из той породы людей, что гнется, но не ломается. Самая трудоспособная единица в его армии. Всего в колхозе насчитывалось восемь стариков. Но на работу выходило только пятеро, трое были очень слабы здоровьем. При этом Толеутай-ата — самый старший из них.

Василий Петрович оторвался от схем и таблиц и посмотрел на помощницу.

— Скажи, Зинаида, ведь получается, что семьи, куда мы поместили эвакуированных, получают дополнительный паёк, так? — И не дожидаясь ответа от женщины, продолжил.

— Так. А наш Тулютай-ата, добровольно, кроме своей кормит семью, аж из двух человек, так? А что, если мы немного добавим ему из провианта, а?

— Василий Петрович, дорогой, она ведь жена врага народа. А если НКВД узнает, не дай бог? Вас же расстреляют без суда и следствия. Не надо рисковать, у вас, ведь, тоже семья есть, дети. Как они без вас, потом?

— Ну да, ты права, Зина. Забыл я что-то, в какое время мы живем. Хоть и не тридцать седьмой год, а все же лучше не лезть, куда не просят.

Мужчина снова углубился в записи, но через минуту-другую подперев щеку широкой ладонью, выудил из памяти один холодный, октябрьский день.

Его