Сначала, когда Ален неотступно шел по Бернарову следу, ему казалось, что главное — это святого человека догнать. И вот наконец удача, он опять во Франции, не в Шпейере каком-нибудь, а прямо здесь, под боком, в нескольких днях пути от Шампанского замка — а пользы в том никакой. Ночью, когда Ален вертелся на сеновале под стук дождя, ему вспоминался весело-удивленный взгляд клервоского монаха-привратника, первая веха на многотрудном пути охотника:
«Э, парень, да где ж ты его отыщешь! Отец Бернар и нам-то не докладывает о своих делах, да если б и докладывал — легче бы не стало. Не пробьешься ты к нему, вот что я тебе скажу… Поезжай-ка к своему господину да передай, чтоб просил отца Бернара к себе после окончания всех дел, вот тогда и насмотришься…»
Очень жаль, но похоже, что монашек был прав. И сколько тут не сиди на сеновале, креста не высидишь. Вот уедет не сегодня-завтра отец Бернар из Сен-Дени, и что будет делать Ален? Тащиться за ним без гроша за душой, на усталом коне, в надежде все-таки в каком-нибудь городе месяца через два подобраться к аббату поближе и попросить у него крест… Так он ему крест и даст. На серебряном блюде, да еще и трижды поклонится. Чем дальше, тем менее презентабельно Ален выглядел — красивый шелковый сюрко он две недели назад обменял на ярмарке на еду, и нынешняя его коричневая одежка до колен напоминала разве что о вилланском мальчишке. Вот плащ был хороший, и волосы остались не по-виллански длинными, и блестели — во всех своих невзгодах он за волосами ухаживать не забывал. Да кто его там будет разглядывать?.. Отец Бернар, что ли?..
До исполнения срока обета осталось шесть дней. Если через шесть дней Ален не вернется с крестом, войско вряд ли будет его дожидаться. Кроме того, он будет клятвопреступником, и гореть ему за то в аду, вечность вдыхая запах серы и слушая вопли грешников (похоже на церковь в Витри, когда она горела, помилуй нас Боже). А мессир Анри поедет в святую землю, и так нам всем и надо. Ну какой бес тянул меня за язык, скажите на милость, что я дал обет?.. Говорил же Господь — не клянитесь!.. Или это апостол говорил, не помню… Но это он явно не вам говорил, мессир Ален Талье. Вот и пропадайте за свою глупость.
Так горестною дождливой ночью Ален додумался до единственного выхода, представлявшегося ему возможным: крест надо было украсть.
С одной стороны, кресты красть нехорошо. А с другой — нарушать слово еще хуже! В краже можно потом исповедаться, священник назначит епитимью, ну, пост несчастный какой-нибудь — все лучше, чем вечность в аду, в обществе грешников… В общем, наутро Ален окончательно решился, препоручил жалобно заржавшего было Мальчика заботам добряка Жиля, натянул на голову капюшон — и отправился прямиком в аббатство.
За монастырскую стену он попал относительно легко — проскочил вместе со свитой какого-то графа, коих немало стекалось в последнее время в Сен-Дени. Еще бы — меньше чем через неделю ожидалось прибытие Короля. Он собирался получить здесь орифламию, Золотое Пламя, — великую хоругвь, всегда открывавшую шествие французских королей на войну. Говорили, что алую, как огонь, с золотыми пламенами орифламию должен вручить государю сам Папа, который тако же ожидается в обители. Оттого народ стекался сюда толпами, вкруг аббатства стояли цветные шатры тех, кто отсюда и собирался выступить в поход od Loovis, а самые знатные так даже находили почетный приют в роскошной монастырской гостинице. Которой, бывало, не брезговал ни сам Король, ни папские легаты, ни, как говорят, и сам преемник Апостола Петра. Дальше дело пошло плохо, пока Ален не обменял у пьяненького послушника, работника кухни, свой великолепный плащ, подбитый мехом, на старенькую бенедиктинскую рясу. Совершая обмен, парень как-то очень заговорщицки ему подмигивал, но потом оказался не злобным и даже накормил бесплатно — вчерашней кашей, которую, наверное, не хотели доедать поросята. Так Ален обрел себе маскарадный костюм, в котором, черненький, с низко надвинутым капюшоном, он стал походить на маленького сердитого старичка. Бесплодные скитания по монастырскому двору наводили на него тоску безнадежности, к тому же выглядело это наверняка подозрительно. Потом пошел дождь. Ален, совсем отчаявшись, поспешил за торопливым полненьким монашком, решив, что дойдет с ним до какого-нибудь укрытия, а потом откроет ему душу и попросит помочь. Сыграем наудачу, так сказать.
Но играть наудачу не пришлось, потому что толстячок спешил в библиотеку. При виде такого количества книг душа Алена возликовала немеряно, и он вцепился в то, что ближе лежало — уже открытый огромный том на столе, — и сделал вид, что именно эту книгу он и искал всю жизнь. Это оказался бестиарий, и под шум дождя, боясь раскрыть себя излишними движениями и не решаясь сменить книгу, мальчик до позднего вечера вникал в особенности строения разных птиц и зверей. Внимательно изучив «Трактат о голубях», он перешел к созданиям более страшным — филину, предпочитающему свету тьму, как язычники предпочли Христу — Цезаря, или же птице Страусу, которая питается железными подковами. Сам Ален, пожалуй, к вечеру начал оную птицу понимать — он бы тоже не отказался от подковы-другой, так ему подводило живот. Одна радость — на него, маленького монашка, столь погруженного в чтение, никто совершенно не обращал внимания. Плохо стало, когда пришел черед животных совсем страшных, — слонов, драконов и василисков; утешал только добрый лев, оживляющий детенышей своим дыханием, и прекрасно благоухающий зверь пантера. Разумеется, все добрые и красивые животные символизировали собой Христа, либо же Церковь, либо же доброго христианина; а самые страшные или просто противные твари олицетворяли диавола. Дивясь и содрогаясь, мальчик разглядывал миниатюрку с аспидом, прижимающим ухо к земле, дабы не слышать чарующих его песен. Чего только не бывает на свете… Вот удод, например, живет на мелководье и питается дохлой рыбой. И потому он символизирует диавола, который тоже хватает у Господа, что плохо лежит… Эх, рыбки бы сейчас. Жареной. Или хоть сырой, как у этого удода… Нет, хватит, поехали дальше. Вот птица лысуха, она символ хорошего христианина, а все потому, что живет на мелководье и смиренно питается дохлой рыбой, не ища лучшей добычи… Так, стоп, где-то я это уже видел. Удода за то же самое осуждают. Очень странно… Но, в общем, не нашего это ума дело. Не будем как удод, будем как лысуха. Будем смиренно сидеть на мелководье и терпеть…терпеть… терпеть!..
…Зазвонили колокола, монахи потянулись ко всенощной. Солнце зашло, пришло время молитв перед сном. Ален покорно потянулся ко всенощной тоже, снова — второй раз в жизни — просозерцал росписи на стеклах, поклонившись Готфриду и Раймону, и зубчатым Антиохийским стенам. Правда, был вечер, и они все уже не так светились; но все равно, здорово помогали забыть о пустоте в желудке. Молясь святому Мартину, подателю милостыни, Ален с очень деловым видом проскользнул в гостиницу вслед за отцом Бернаром, когда туда потянулись бароны — немногие из них, бывшие на мессе. А там, внутри, он просидел несколько часов, согнувшись под лестницей, поминая бедную смиренную лысуху и слона, который если уж упадет, то и встать не может, потому как коленок не имеет, бедолага… Я тоже скоро стану как этот слон. Или как антилопа, у которой рога как пилы, но она ими запутывается в колючем кустарнике и помирает… Господи, до чего же тяжело быть вором. Интересно, хоть какой-нибудь святой покровительствует ворам? Вот бы раздобыть частичку его мощей — на будущее…
Когда, наконец, дом гостей окончательно затих, Ален выбрался из своего укрывища, разминая затекшие члены. Это был печальный, воистину очень печальный день, и оставалось только надеяться, что он хотя бы увенчается успехом.
…Он добрался уже до самой двери, и в очередной раз успел в ужасе задуматься, как же он собирается исполнять свой дурацкий план. Наверняка их там нет, этих крестов, а есть только спящий отец Бернар со своей братией. Который, наверно, прикажет его тут же повесить, даже не выслушав его глупый просительный лепет. Ну да ладно, выбора-то нет. Святой Мартин, ты подавал всем бедным, пожалуйста, услышь мою молитву…
И тут на его плечо легла рука.
Это оказалась весьма тяжелая и жесткая рука; монах в белом цистерцианском облачении — из Бернаровой, верно, свиты — развернул мальчишку лицом к себе, а второй, выступая из-за боковой двери, отнял руку от свечи. Мигающий огонек высветил тяжелое, рубленое лицо с грозными бровями, широко расставленные темные глаза. Монаху был лет пятидесяти, здоровенного роста и очень сердитый.
— Это что еще такое? — спросил он тоном, от которого у Алена все поджилки затряслись. Он затрепыхался в сильных руках, как рыбка на крючке, как бедная антилопа в кустарниках, изо всех сил пряча глаза. Уши его (хорошо хоть, не видно под капюшоном) горели, как уголья.
