Им с Фредди Коркораном аплодировали. Танец назывался свинг, Марта его хорошо запомнила. После каникул, в академии, они с Хелен практиковались в свинге, закрывшись в спальне, напевая себе под нос. В школе преподавали танцы, но о свинге и речи быть не могло. Учительница и танго считала неприличным. Девочки могли танцевать вальс.
Марта, однажды, сказала Хелен:
– В прошлом веке вальс запрещали. И вообще, – губы цвета спелой черешни улыбнулись, – общество меняется. Раньше девушки дипломов не могли получить, – Марта пока не знала, кем хочет стать. Она колебалась между инженерией и авиацией. Отец объяснил ей, что это смежные области.
– Выучишься на летчицу, – пообещал ей Теодор, – будешь строить новые модели самолетов, испытывать машины. Когда-нибудь, – он погладил Марту по голове, – на всей земле восторжествует коммунизм, и закончатся войны. Самолеты начнут перевозить людей на большие расстояния, без остановок…, – Чарльз Линдберг только восемь лет назад, впервые, пересек Атлантику на самолете, в одиночку.
Кумиром Марты была знаменитая американская летчица, Амелия Эрхарт. Марта вырезала из газет статьи о мисс Эрхарт и складывала в особую папку. Пока через Атлантику летали только дирижабли. Рихтеры, с гордостью, говорили, что самый большой цепеллин в мире, «Гинденбург», построен в Германии.
Пасхальные каникулы Марта тоже провела у Коркоранов. Она научилась играть джаз на фортепьяно, по слуху. Молодежь устроила танцевальную вечеринку. Девочка сказала Фредди Коркорану, что, в начале лета, уезжает с родителями в Европу. Марта заметила какую-то непонятную грусть в его глазах, но только хмыкнула: «Мы сдружились, поэтому он так на меня смотрит».
Она, иногда, жалела, что у них нет родственников.
В Буэнос-Айресе Марта приглашала домой подруг, но сначала должна была предупредить родителей. Она восхищалась отцом и матерью. Девочка, иногда, думала:
– Я бы так не сумела. Никто не догадывается, что они коммунисты, из Советского Союза…, – Марта говорила об этом с матерью. Анна вздохнула:
– Ты все умеешь, милая. Ты нам очень помогаешь, запомни. Спасибо тебе…, – Анна обняла дочь. Они немножко посидели, держась за руки.
Марта решила рассказать матери о докторе Горовице.
– Они однофамильцы, – поняла девочка, – с моей бабушкой. Пусть мама знает. Я и адрес его увидела…, – адрес Марта запомнила, посмотрев на конверт, лежавший на столе врача. Доктор жил у Центрального Парка.
Девочка, в сопровождении монахини, ушла. Хаим пробормотал:
– На редкость здоровый подросток. Она маленького роста, но вытянется, – он внес измерения в папку мисс Рихтер. Девочка была ростом ровно в пять футов, и весила немногим меньше девяноста фунтов.
– В теннис играет, – вспомнил доктор Горовиц, – плавает. Она хрупкая, но сильная…, – положив в портмоне чек от директрисы, он взглянул на фотографию родителей. Семейный кинжал дочь забрала в Амстердам. Хаим улыбнулся:
– В который раз он Атлантику пересекает. Может быть, наконец-то, в Европе останется.
Запирая кабинет, он вспомнил, что мисс Рихтер уезжает в Швейцарию. Доктор Горовиц пошел к подземке. День был теплым, он остановился на углу Пятой Авеню:
– Бедный Александр в Швейцарии погиб. Четырнадцать лет мальчику было. Тетя Аталия до конца жизни не оправилась. Утонул в Женевском озере, тело не нашли. Авраам покойный по нему кадиш читал. А теперь Мэтью по отцу читает…, – полковник Авраам Горовиц сгорел заживо под Аррасом, управляя одним из первых танков.
– Одни сироты, – отчего-то подумал доктор Горовиц, – Мэтью в шесть лет отца лишился. Господи, только бы они были счастливы, – Хаим пошел на платформу четвертой линии. Он ехал на вокзал Гранд-Сентрал, встречать младшего сына.
Вагон-ресторан в «Колумбе», экспрессе из столицы в Нью-Йорк, обслуживали официанты, негры. Негром был и бармен. Ресторан, как и весь поезд, был сегрегированным. В купе висело расписание обеда. Пассажиры из цветных вагонов посещали ресторан после белых.
«Колумб» шел со скоростью восемьдесят миль в час. За большими окнами виднелись зеленые, летние поля Нью-Джерси. Шуршали газеты, пахло сигарами и кофе. В тяжелых стаканах с янтарным виски позванивали кусочки льда. Толстый ковер скрадывал шаги, бармен ловко орудовал стальным шейкером. Официанты разносили стейки, и гамбургеры с жареной картошкой. Невысокий, темноволосый молодой человек, за столиком, в углу, внимательно, с карандашом в руках, изучал какие-то бумаги. Официант заметил цифры, столбики вычислений:
– Бухгалтер, наверное. Еще и очки носит…, – на носу юноши, действительно, красовались круглые очки в черепаховой оправе. Коротко подстриженные волосы немного растрепались. Молодой человек был одет в хороший, темно-синий костюм, и рубашку с открытым воротом. Галстук он снял, засунув в карман пиджака. В ресторан разрешалось приходить без галстука, но сбросить пиджак было нельзя. Джентльмены, в общественном месте, так не поступали.
В кабинете, в Бюро Расследований, Меир трудился в одной рубашке, закатав рукава. Он, бывало, еще и клал ноги на стол. Зайдя к Меиру, на прошлой неделе, мистер Гувер застал агента в таком виде. Босс усмехнулся. Меир, вскочив, спешно проглотил жвачку. Гувер похлопал его по плечу:
– Отдыхай. Правительство США, в отличие от бывшего твоего босса, не требует, чтобы мы носили галстуки,– Гувер подмигнул ему:
– Заканчивай экспертизу. Твой бывший работодатель скоро будет знакомиться с обвинительным заключением.
В Гарварде Меир специализировался на финансовом праве. Он мог бы поступить стажером в одну из крупных адвокатских контор на Манхэттене, но юноша, на третьем курсе, на каникулах, приехал в столицу. Кузен Мэтью Горовиц, тогда лейтенант, едва закончивший Вест-Пойнт, пожал плечами:
– Не понимаю, зачем тебе это нужно. Работая на правительство, денег не сделаешь, – недовольно сказал Мэтью, – хотя бы на меня посмотри.
До войны покойный Авраам Горовиц продал имение в Ньюпорте и городской особняк, вложив деньги в акции сталелитейных и химических компаний. Вдова полковника, мать Мэтью, в игре на бирже не разбиралась. Женщина поручила управление портфелем адвокатам. Она жила в хорошем доме на Дюпонт-Серкл. Мэтью учился в Вест-Пойнте. В черный четверг, семь лет назад, Горовицы потеряли все. Дом пришлось продать за долги. Миссис Горовиц слегла с ударом, и вскоре умерла.
Мэтью, в семнадцать лет, оказался круглым сиротой, без единого цента в кармане. Учился он за счет правительства. Получив звание лейтенанта и назначение в министерство обороны, юноша снял небольшую квартирку на Дюпонт-Серкл, рядом с галереей Филипса. Меир подозревал, что отец предлагал кузену Мэтью деньги. Доктор Горовиц не играл на бирже, не покупал акции, и не пострадал от финансового краха.
– Однако Мэтью гордый, – Меир, незаметно рассматривал красивое, жесткое лицо кузена, – он никогда на такое не согласится.
Меир просто ответил:
– Мне кажется, я смогу принести больше пользы Америке, именно здесь. Мистер Рузвельт избран президентом, стране надо встать на ноги…, – Мэтью хмыкнул, но узнал, по своим каналам, когда мистер Гувер, руководитель Бюро Расследований, собирается говорить с кандидатами на должность агента. К Гуверу обычно брали людей с военным опытом, или полицейских. Меир пришел в Бюро с потрепанным, студенческим портфелем, где лежали его работы по финансовому праву, бухгалтерии и математическому анализу. Гувер посмотрел на очки, на искренние, серо-синие глаза, в длинных ресницах:
– Стрелять вас научат, мистер Горовиц. Дело наживное. Такое…, – он положил руку на стопку отпечатанных на машинке листов, – не каждый умеет.
После окончания Гарварда Меир переехал в столицу. Он делил квартиру с Мэтью. Юноши пополам оплачивали счета и приходящую уборщицу, пожилую еврейскую женщину. Миссис Зильбер относилась к ним, как к собственным внукам, готовила обеды и пекла мальчикам, как она называла Мэтью и Меира, торты. Кузен успел стать капитаном. Денег появилось чуть больше, Мэтью позволил себе маленький, подержанный форд. Они старались, в немногие совпадавшие выходные, поехать за город, на Потомак, в Мэриленд или Виргинию.
– В конце концов, – говорил Мэтью, – мы оба дышим пылью над бумагами. Надо развеяться.
Они не спрашивали друг у друга, чем занимаются, Меир предполагал, что кузен, в министерстве обороны, работает в отделе анализа информации. По субботам они ходили в синагогу, часто получая приглашения на семейные обеды к отцам незамужних дочерей. Кузен Мэтью качал головой:
– Пока я не заработаю достаточно денег, чтобы вернуть образ жизни, которым славились Горовицы, о браке не может быть и речи. Я должен обеспечивать семью, детей…, – обрывая себя, он погружался в рабочие бумаги.
