— Вопрос, доктор, в том, — перебил дядю Филиппа русинский поп, — вопрос в том, за кого евреи отдают свои голоса?
— Поверьте мне, ваше преподобие, этот вопрос третьестепенный. Настоящий вопрос вряд ли имеет отношение к выборам старосты. Потому что одно несомненно: любой сойвинский староста — будь то венгр, русин или готтентот, — будет плясать под дудку Гулачи и останется старостой только до тех пор, пока будет вести себя соответствующим образом. Это грустно, очень грустно, но, к сожалению, это так.
Когда Дудич ушел, дядя Филипп сел около меня.
— Ну, Геза, ты слышал оба разговора. Что ты скажешь?
— Я венгр, дядя Филипп.
— Знаю, — сказал дядя очень серьезно. — Но не думал ли ты когда-нибудь о том, что венгры бывают разные? Граф Шенборн тоже венгр. Он член венгерского парламента. Имеет пятьсот тысяч хольдов земли. Его батрак тоже венгр. У него четверо или пятеро детей, которые голодают. Как только подумаешь об этом…
Тут дядя Филипп умолк.
— Какой я дурак! — сказал он после короткого молчания. — Все забываю, что ты еще ребенок. Пора спать, сынок.
Я лег спать, но долго не мог уснуть. У меня было такое чувство, что, хотя я и являюсь гордостью второго класса берегсасской школы, все же существуют вещи, которых даже я не понимаю.
На другой день вечером дядя Филипп спросил меня:
— Что ты сегодня делал, Геза?
— Попросил у Миколы прощения.
Дядя Филипп погладил мне волосы.
— Министром, как думает твой отец, ты не будешь, но, надеюсь, вырастешь настоящим человеком.
За два дня до выборов из Мункача прибыл взвод жандармов для подкрепления местных вооруженных сил.
Накануне выборов по приказу начальника уезда было задержано сорок шесть «русинских браконьеров».
На выборах большинством в девятнадцать голосов победил венгерский кандидат. Евреи все до одного голосовали за него.
На другой день после выборов начальник уезда велел освободить всех браконьеров. Жандармы из Мункача оставались в здании сойвинской школы еще четыре дня.
Спустя десять дней после выборов в Сойве было основано «Господское казино». Членами казино были все господа Сойвы, в том числе, конечно, Недьеши и Дудич. Из «господ» только одному не было предложено вступить в члены казино — доктору Филиппу Севелла.
В течение нескольких дней все дети Сойвы лихорадочно готовили деревянные мечи и щиты. Мой тяжелый гусарский меч, так же как и меч Миколы, сделал из дуба кучер Петрушевич. Мечи эти должны были скреститься на поле битвы в руках бойцов враждебных сторон.
Главнокомандующие двух армий точно установили правила борьбы:
Огнестрельное оружие: желуди и еловые шишки.
Холодное оружие: меч.
Защитное оружие: щит.
Стрелять в голову разрешено.
Бить по голове запрещается.
Раненые должны выйти из линии огня. Оружие они могут взять с собой, но возвратиться не имеют права. Если кто попадет в плен, должен сдать оружие без драки.
Битва начинается в семь часов утра, и если до обеда не кончится, то продолжается на следующий день.
Место битвы — гора с двумя вершинами на другом берегу Латорцы.
Судьба — брошенный и воздух крейцер — решила так, что защищать гору будут русины, венгры будут наступать.
Сын раввина, Эжайаш Френкель, один из главарей венгерской армии, предложил небольшой группе венгров обойти гору и напасть на русин сзади. Для этого им нужно было переплыть Латорцу.
Из солдат венгерской армии четверо согласились переплыть Латорцу. Командиром этого «морского десанта» был назначен я.
Одежду свою мы спрятали в прибрежных кустах. Я прыгнул в Латорцу в трусах и сандалиях, три моих товарища — в трусах, босиком. Без всяких затруднений доплыли мы до другого берега. Только щит одного из солдат и одна наполненная желудями корзинка с ручкой были потеряны в реке.
Гора, на которую нам предстояло взобраться, была довольно крутая. Мои привыкшие к берегсасским холмам ноги никак не могли сравниться с ногами сыновей сойвинских гор. Скоро я основательно отстал от находящегося под моим командованием отряда.
На склоне горы была только одна узкая извилистая тропинка. Она была окружена с обеих сторон густым орешником, терновником, малиной, шиповником, обвитыми длинными плетями различных вьющихся растений. Для того чтобы сократить дорогу, я сошел с тропы. Со смелостью, достойной начальника морского десанта, пробивал я себе дорогу через кусты, не обращая никакого внимания ни на крапиву, ни на колючки шиповника.
По моим расчетам, я давно уже должен был прибыть туда, где около старой братской могилы лесная тропинка приводит, как мне сказали, в тыл русинской армии. Но ни братской могилы, ни тропинки я не находил. Изменив направление, я попал в такое место, где деревья образовали почти совершенно непроходимую стену.
Деревья — совсем как соотечественники или даже братья — дрались, убивали, уничтожали друг друга. Их ветви переплетались, как руки борцов. Сплетались также и корни, борющиеся за влагу. Враги вытеснили из земли стройную сосну, и, вырванная, она ухватилась ветками за кроны соседних деревьев. Ее корни торчали в воздухе сантиметрах в двадцати над землей.
Я снова изменил направление. Теперь я шел прямо в гору, рассчитывая, что сверху, должно быть, увижу, где находится поле боя. Возможно, я приду как раз в самый решающий момент, чтобы своим мечом разогнать, уничтожить опьяненную воображаемой победой русинскую армию. Увидя меня, теснимые венгры обретут новую надежду, новые силы. И я громко воскликнул:
— Вперед, венгры, ура! Победа за нами!
Строя такие планы, я вдруг заметил, что потерял свой меч. Но щит продолжал висеть на левой руке.
Сначала я хотел возвратиться, но потом понял, что меч все равно едва ли найду, а на битву могу опоздать. От злости я заплакал и так, со слезами, подымался в гору. Дорога была длинная и трудная.
Когда я смотрел снизу, снег казался мне то розовым, то лиловым, то серым. Но когда подошел ближе, — покрытая снегом вершина находилась от меня на расстоянии не больше полутораста метров, — снег оказался грязно-серым: собственно говоря, это был даже не снег, а лишь снежная грязь.
Я сел на упавшую сосну, но, замерзнув, снова встал. Я думал, что отсюда увижу сражающиеся армии, а увидел Сойву, лесопилку, кальвинистскую церковь и Латорцу. Но наших армий я не видел. Не было слышно даже шума битвы.
Ветер рвал листву дубов и играл иглами сосен, пели птицы. Неподалеку куковала кукушка: «Ку-ку! Ку-ку!»
Я был голоден. Кусок хлеба с маслом, который дала мне с собой тетя Эльза, остался в кармане брюк, лежавших на берегу Латорцы.
Я пошел обратно. Конечно, не из-за хлеба с маслом, но, трезво взвесив положение, я решил, что это будет самое лучшее. Если я переплыву обратно Латорцу, то смогу еще догнать основную группу венгерской армии.
Теперь я шел вниз. Это было менее трудно, но все же нелегко. Спустился в долину, но Латорцы и следа но было. По-видимому, я пошел опять по неправильному пути. Теперь я был отрезан от Сойвы горой с двумя вершинами.
Солнце уже исчезло за горами.
Раньше мне было жарко, теперь я мерз.
Внезапно, как будто без всякого перехода, потемнело.
Я оперся на дерево и, дрожа, стал глядеть в темноту. Домой бы сейчас! И не в Сойву, а в Берегсас.
Устав после целого дня работы, отец, верно, закуривает сейчас трубку и начинает:
— Ну, если уж мы обязательно хотите знать, ребятишки…
Я расплакался.
А вдруг появится медведь, такой громадный, как тот, которого кучер Петрушевич весной убил оглоблей, или же дикий кабан, тот самый, который четыре дня тому назад распорол одному дровосеку живот…
И пока я дрожал от выдуманных мною ужасов, медведь на самом деле приближался. Я слышал, как трещали ветки под его ужасными лапами. И даже не один медведь, а два… три… целая медвежья семья. А я был один, без всякого оружия…
— Мама! — взвизгнул я.
— О, черт, проклятье! Тут кто-то чужой! — выругался один из «медведей» по-русински.
Около меня стояли четыре русина. Один из них зажег спичку и осветил мое лицо.
— Племянник еврейского доктора, — сказал он. Я узнал по голосу отца Миколы.
— Какой черт занес тебя сюда?
— Я заблудился.
— Шут бы тебя побрал!
Теперь только я заметил, что русины что-то тащили. Это «что-то» имело ветвистые рога. Убитый олень.
«Браконьеры!» — решил я.
Русины шепотом совещались. Совещание затянулось. А так как мне было очень холодно, то я спрятался под шубой Петрушевича.
— Ты умеешь молчать? — спросил меня Петрушевич.
— Умею.
— Обещаешь, что будешь молчать? Если ты разболтаешь, вся деревня будет смеяться над нами, что мы, взрослые бородатые мужчины, тоже заблудились…
