Все удивлялись его зоркости, тонкости слуха и остроты обоняния, позволявшим ему различать малейший свет, стук или запах. Если в воздухе чувствовался запах гари, то он уже наверное знал, где горит, – и далеко ли или близко, и что именно – дерево, мокрые листья или прогнившее дупло. Втягивая носом воздух, он узнавал, близко ли вода, нет ли где поля, и издалека, по одному виду, мог отличить лес от бора. Он первый замечал, если что-нибудь мелькало в чаще, и безошибочно узнавал, зверь это или птица, самый незначительный шум, незаметный для других, тотчас же улавливало его чуткое ухо. Иногда в кустах раздавался шелест или хлопанье птичьих крыльев, а он, не поднимая даже головы, определял, что перебежало через дорогу, и что взлетело кверху. След на земле был для него, как бы открытой книгой, в которой он спокойно читал. Он замечал все: и сломанную ветку, и брошенную подстилку, и луг, объеденный скотом, и замутившуюся воду.
Благодаря этому, у них всегда была пища: он указывал Доливам, где искать зверя, и какого именно, – а в речке сам, без всякого сачка, руками ловил рыбу. При всем своем спокойствии он никогда не оставался без дела: собирал по дороге грибы и ягоды, прислушивался, приглядывался и все это делалось с таким видом, как будто это не стоило ему ни малейшего усилия.
А Доливы, положившись на его опытность, уже не вмешивались и не дали советов, а следовали его указаниям, потому что он никогда не ошибался.
Так он подвигались понемногу в глубь леса, но несмотря на все предосторожности, все же несколько раз в продолжение дня испытали тревогу. Посреди леса Собек почуял запах гари, но уверял, что костер, наверное, давно уже потух, и остался только дым, курившийся над отсыревшими головнями. Присматриваясь внимательнее, он заметил кучу наломанного и сложенного вместе хворосту, очевидно приготовленного человеческой рукой для постройки шалаша. Осторожно приблизившись, они нашли спящего человека, который, внезапно пробудившись, сделал движение, чтобы вырваться и убежать. Но Дембец и Собек бросились на него и повалили его на землю, боясь, как бы он не донес о них врагам.
Собек едва не размозжил ему голову топором, но вовремя сообразил, что это просто беглец, скрывающийся в лесу, а вовсе не член разбойничьей шайки, грабящей города и села. На него было просто страшно глядеть, хотя он был молод и силен, – так он страшно исхудал без пищи, питаясь только водой, листьями и кореньями. Голодная лихорадка сделала его полубезумным и отняла силы. Глаза его сверкали таким страшным пламенем, как будто у него все горело внутри.
Когда путники, оправившись от испуга, поняли, с кем имеют дело, они почувствовали жалость к несчастному. Его подняли с земли, а когда подъехали остальные, Спыткова дала ему кусок черствого хлеба, на который он набросился, не помня себя, и ел его, не видя и не слыша того, что происходило вокруг.
В первую минуту от него ничего нельзя было добиться. Он жадно ел и понемногу успокаивался после испуга внезапного пробуждения от горячечного сна.
Лясота, всегда с особенной жалостью относившийся к таким же несчастным, как он сам, пристально всматривался в худое, почерневшее лицо беглеца. В изменившихся чертах его он уловил что-то знакомое, как будто где-то им виденное.
Беглец тоже взглянул на него, и из его уст вырвалось первое слово:
– Лясота!
– Боже милосердный! Да ведь это Богдан Топорчик! – крикнул старик, всплеснув руками. – Что же ты делаешь здесь, в лесу? Ведь ты же был вместе с Казимиром, и мы думали, что ты ушел с ним за границу к немцам, потому что ты был всегда при нем. Королевич любил тебя и не должен был тебя оставлять.
Только теперь развязался язык у Топорчика.
– Он и не оставил меня, – сказал он, – это добрый и богобоязненный государь, только люди нехорошо и нечестно поступили с ним! Я случайно отстал от его двора, раньше чем он уехал к матери. Потом уже не к кому было ехать, и невозможно было догнать его. Разразилась буря, и вот что сталось со мной.
Невольный стон вырвался из груди Богдана при этих словах. Все, стоя подле него, смотрели на него, с глубоким сочувствием. И вот маленький караван увеличился еще одним бедняком, а пока его накормили и сговорились между собой, как быть дальше, настал вечер.
Ольшовское городище было уже недалеко; надо было решить теперь же, ехать ли дальше, или переждать до следующего вечера и, с наступлением мрака, подойти к замку.
Спыткова, – неспокойная и усталая, – настаивала на том, чтобы ехать сейчас же, другие колебались. Бросить Богдася Топорчика на произвол судьбы было немыслимо, и всем невольно пришла в голову одна и та же мысль, – что чем больше народа явится в замок, тем неохотнее их примут. Теперь их было уже восемь, а в голодное время прокормить в осажденном замке столько людей – было не легкой задачей.
Белины были известны своим христианским милосердием, но и они должны были прежде всего позаботиться о безопасности и прокормлении собственной семьи.
Никто, однако, не заговаривал об этом первый – всем было неловко. Когда спросили Собека, он посоветовал ехать и не медля, пользуясь наступившей темнотой. Богдась, подкрепленный пищей и немного оживившийся, предлагал идти с ними, пока хватит силы. Спыткова достала из корзины несколько капель какого-то напитка и велела дать ослабевшему Топорчику, который почувствовал себя несколько свежее.
Перед вечером дождь затих, и не смотря на мрак, все двинулись в путь. По расчету Собека, а он никогда не ошибался, они должны были еще до рассвета подойти к долине, среди которой находилось Ольшовское городище Белинов.
Впереди шел Собек с Дембцем, за ними ехал Лясота и обе женщины, возле которых шли братья Доливы; Богдана Топорчика Мшщуй вел под руку, потому что он был еще слаб.
Лясота, отвечая на вопросы Спытковой, рассказал ей о Топорчике следующее: он вырос при дворе королевича Казимира в качестве товарища его игр, так как происходил из старого и знатного рода. Ему предсказывали блестящее будущее, учили его бенедиктинские монахи и поражались его способностям, что, однако, не помешало ему, отдаваясь науке, сохранить в себе рыцарский дух.
Во время пути Лясота подозвал его к себе, желая узнать от него, как он попал в беду, из которой спасся только чудом. Но Топорчику, видимо, не хотелось рассказывать об этом, и он всю вину свалил на собственную неосторожность, и об одном только можно было догадаться, – что его послали с целью подготовить помощь для королевича, которому угрожало такое изгнание, какому уже подверглась незадолго перед тем его мать.
И вот, принеся себя в жертву, преследуемый врагами, отрезанный от Казимира, он оказался вынужденным блуждать по лесу в то время, как вся страна была объята грабежами и пожарами, а ему оставалось только спасать свою жизнь…
При имени Маслава, Богдан затрясся всем телом, зарычал, сжал кулаки, как будто готовясь к борьбе, и громко воскликнул, что он предпочел бы погибнуть с голоду или от руки черни, чем рассчитывать на милость Маслава. – Я не мог вымолвить даже имени этого собачьего сына, так оно меня давит! – говорил он. – Он всему виною, он – изменник. Пусть вся наша кровь падет на его голову! Не может быть, чтобы Бог не покарал его! Сначала преследовали и выгнали королеву, которая презирала его, как он того и заслуживал, а потом задумал умертвить королевича и забрать власть в свои руки. Негодяй знал отлично, что когда польская кровь и страна превратятся в пустыню, то люди будут звать на помощь хоть разбойника! Но лучше уж погибнуть, чем искать у него милостей!
И по обычаю того времени, Топорчик принялся осыпать ругательствами и проклятиями Маслава, которого никто и не думал защищать.
– Он хуже пса, – это правда, – прервал его Лясота, – но если у него будет сила, то те, кому мила жизнь, придут с поклоном к нему!
– Нет, не дождется этого разбойник, не дождется, пока нас осталась хоть небольшая горсточка! – заговорил Богдан. – Разве мы не можем призвать снова внука Болеслава? Он теперь ушел от нас, но если мы его попросим, – он вернется и будет править нами, – не как отец, а как дед, потому что он рыцарь по духу, муж богобоязненный и разумный. Неужели же нас уже истребили, как пчел, всех до единого? Если сохранится хоть горсточка, император поможет ему для того, чтобы не позволить чехам чрезмерно увеличиться присоединением нашей земли. Надо идти к нему, просить и умолять!
– Да ведь он сын Рыксы! – тихо проговорил один из Долив.
– Я это знаю, – горячо прервал Топорчик, – я знаю, что у нас никто не любил королевы-матери и ей приписывали все дурное. Но я ведь там жил, я все видел. Все это иначе было! Королева – набожная и разумная, – ее не любили за то, что она была сурова к людям, но она была милостива и справедлива. Говорили про не, что она не любила наших, а окружала себя немцами, все это правда, но ведь и наши к ней не шли с доверием, а старые языческие обычаи отталкивали ее и возмущали. Она боялась наших и предпочитала проводить время с набожными и мудрыми людьми и беседовать о святых делах. У них она спрашивала совета, потому что больше не у кого было спросить. А наши косились на нее за это.
