— Красава! В окно глянет — конь прянет, на двор выйдет — собаки три дня брешут.
Женка, свирепо сверкнув глазами, уперлась кулаками в пышные бока, приготовилась принять бой, но Тимофей решительно потащил друга за рукав.
— Ну к чему те, задирщику, глумление такое? — говорил он, когда воинственная женка уже осталась позади. — Почто срамословишь?
— Скучно! — с каким-то необычным надрывом вдруг признался Кулотка и остановился: — Душа мятется!
Тимофей внимательно посмотрел на друга. Скрывая лукавую улыбку, сказал:
— Вспамятовал я: в Чевском государстве, близ града Праги, один злоклянущийся, любитель срамные слова кидать, обращен судом божьим во пса черного, мохнатого… лишь голова человечья осталась.
Кулотка усмехнулся, почесал кудлатый затылок:
— Схоже — и голова у меня собачья станет!..
Они подходили к Кулоткиной избе, стоявшей в конце Рогатицы — извилистой улицы над неглубоким обрывом. Тимофей рад был, что отвлек друга от мрачных мыслей, хотел сказать что-нибудь утешительное, душевное, но, не найдя нужных слов, вдруг предложил, легонько толкнув Кулотку в бок:
— Давай, кто кого перетянет?
Кулотка ухмыльнулся:
— Спробуй!
Они стали боком, сцепившись правыми руками, силились стянуть один другого с места.
Кулотка пыхтел. Оказывается, этого Тимошку Тонкие Ножки не так-то легко сдвинуть. Тимофей увертывался, делал обманные движения и наконец неожиданно резким выпадом сдвинул Кулотку, а сам остался на месте.
— Удалось картавому крякнуть! — недовольно пробурчал Кулотка.
Тимофей рассмеялся, шлепнул друга по спине:
— Это тебе не кулаком ширять! — и прокукарекал победно кочетом, вытягивая тонкую крепкую шею.
…Они сидели на высоком крыльце избы. Из-за покосившегося забора выглядывали темные, покрытые омшавелыми жердями, крыши соседских изб, словно спускавшихся по склону к реке. Возле забора стояла бочка с водой, на случай пожара.
— Скучно! — опять сказал Кулотка, с ненавистью поглядев и на эту бочку, и на забор, и на рябую курицу, проковылявшую с перебитой лапой. — Нет простора мне… Тянет в дальние страны.
Не однажды в последнее время мерещились ему опасные края, богатые бобром и куницей, нехоженые охотничьи тропы. Во снах видел, как пробирается с ватагой ушкуйников за Онегу, минуя мшистые болота и ледяные озера. Ждали его в полуночной стране у Моря Сумрака соболя и горностаи. Только добраться до них — и привезет домой богатую добычу и женится на крохотке своей Настасье, освободится от вечно полуголодной жизни.
А тут стал Незда собирать дружину ушкуйников — идти на Югру, выкатил на улицу возле своего дома бочки с брагой, начал в долг продавать шеломы и мечи, снарядил ладьи. «Привезете меха, — говорил он, — долг вернете, за подмогу каждую третью шкуру мне отдадите, остальное куплю, не скупясь».
Кулотка с помощью Авраама сделал себе меч, набил зипун железками, продал нагрудную гривенку и на вырученные деньги купил лук со стрелами. Отец подарил Кулотке свой деревянный, окованный железом щит, хранивший метины еще половецких стрел. Мать поплакала было, да потом смирилась — все едино не удержишь. Надев на себя доспехи, Кулотка предстал перед Нездой. Тот оглядел его прищуренными глазами, усмехнулся:
— Слыхал, битливый ты! Нам такие молодцы надобны! — Про себя подумал: «Уедут — в городе спокойней станет».
Сейчас, рассказав другу обо всех своих приготовлениях, Кулотка нетерпеливо ждал, что ответит тот, и виновато добавил:
— Застоялся я… Размяться б, силу спробовать.
Тимофей добро посмотрел на друга. Лицо его было обветрено, загорело, и только у верхней губы, в самом уголке, белело пятнышко — можно было подумать: прилип в этом месте листок, и солнце не проникло через него. И полные губы, и это пятнышко придавали его лицу выражение детской наивности, которое никак не вязалось с богатырской фигурой.
— Только не лезь на рожон, — попросил Тимофей и неожиданно мечтательно добавил: — Вот бы и тех людей, дальних, грамоте обучить!
— Да тебе-то от этого что? — удивился Кулотка.
— Ты не обижайся. — Тимофей одной рукой притянул его к себе. — Мыслю: неграмотный, что незрячий, — глядит, а не видит…
Догорал вечер; казалось, красное небо нещадно сек синий ливень. В чуть подернутом рябью синевато-розовом Волхове спокойно отражались стены Детинца, купола собора…
«Тиха вода, да от нее потоп живет», — вспомнил Тимофей слова Авраама, что произнес тот недавно с угрозой в голосе, видя, как по улице боярские стражники вели должников. Тимофей еще подумал тогда: «Какой потоп?», но вопроса задавать не стал.
А сейчас вдруг понял, о чем говорил учитель, и сердце тревожно сжалось.
Перелистывая рукописи нездинской библиотеки, Тимофей подолгу задерживался на тех из них, что были изукрашены причудливым плетением фигурок зверей и птиц… Звери стояли на задних лапах, лизали свои спины, птицы шествовали, воинственно распустив хвосты. Писец Митька, рисовавший когда-то их, видно, до того сам залюбовался своей заставкой, что не выдержал и сбоку приписал: «А люба заставица!» Тимофей скупо улыбнулся этой похвальбе мастера: и впрямь люба!
Но особенную радость принесла ему книга в драгоценном окладе с эмалями.
Уже несколько часов сидел Тимофей над ней, и сердце его замирало от светлой зависти: «Ведь вот сумели сотворить такую красу… Эх, мне бы подобное свершить, и тогда знал бы — недаром жил, принес людям радость, какую сейчас испытываю сам… Да, есть на свете вечная, как небо, как звезда, как земля, пробуждающаяся весной краса. И смотрит ли на нее богач Незда или бедняк Кулотка, все едино заставляет она сильнее биться сердце. Вот и надо множить эту вечную, как былины, красу…»
В соседней гридне прохаживался по деревянному настилу Незда в желтой поддевке с ожерельем, холил ногти, любовно оглядывал перстни, нанизанные на тонкие пальцы.
Камни играли, переливались чудным светом, и трудно было отвести от них глаза. На изумруде вырезан всадник на коне; в черной финифти плавал яхонт червчат, а на нем — пес борзой; в середине другого — гиацинта — человек льву пасть раздирает. Епифаний Кипрский писал о сем камне: «Гасит огонь и помогает женщинам при родах». «Бред! Кровь и пот в себя вобрали, в том и цена их!» — Незда снова любовно поглядел на камни, подошел к двери, заглянул в клеть.
Тимофей, сгорбившись, сидел над пергаментом.
«Его не корми, только рукопись дай…» — довольно усмехнулся Незда. Что греха таить, любил умных людей, слабость питал к ним.
«Откуда жадность такая до знаний у сына сапожника? — продолжал размышлять посадник. — Не то что мой умоокраденный. Из Тимофея толк немалый выйдет… Давал ему переделывать грамоты — пишет кратко и по-своему. Ты, Незда, неплохо разбираешься в людях. Из этого книголюба можно извлечь пользу». Его заняла новая мысль: «А почему бы Тимофею не составить жизнеописание посадника Незды? Ну, может, не сейчас, а со временем, когда уменья наберется».
Он даже улыбнулся этой неожиданной мысли — так она ему понравилась. «А впрямь! Власть моя равна власти римского консула либо италийского князя; если у них это водилось, почему бы не быть у нас? Посадник Великого Новгорода! Града, где еще при Ярославе находили пристанище лишенные престола король норвегов Олаф, чады сакского короля Эдмунда Железный Бок, угрский принц Андрей с братом своим Левентою… А пока, — он насмешливо прищурился, — новоявленного Плутарха надо приручать и подкармливать…»
… «Как постичь тайну красок?» — думал Тимофей, рассматривая заставки и концовки.
Заглавные буквы нарисованы были киноварью, желтой и черной красками. Поднимали клювастые головы грифоны, звали в сказочную даль полуптицы-полульвы, загадочные крылатые серны и кентавры.
И вдруг родилась мысль: «Сделаю подарок Ольге — нарисую для нее свою заставку и отнесу».
Его даже в жар бросило. Захотелось сейчас же, немедля приступить к делу, но в слюдяное оконце уже заглядывали сумерки. Надо было достать краски, и он решил, что подарок начнет готовить завтра.
Ночь он спал беспокойно. Все представлял, как необычно нарисует, как обрадуется подарку Ольга, благодарно поглядит на него, Тимофея.
Об Ольге думал с каждым днем все больше. Что с того, что не видел ее! От этого она была еще желанней. Он вел с ней долгие разговоры, он советовался с ней, придумывал ласковые имена и не мог бы теперь представить свою жизнь без нее, без этого ощущения, что она где-то рядом, за несколькими поворотами улиц, ходит по тем же мостовым, что и он, дышит одним воздухом с ним.
Среди многих иных талантов есть, верно, и талант любить. Любить нежно, преданно, глубоко и красиво. Любить, не выдавливая из себя чувство, не загрязняя его, а так, как светит солнце, как бьется сердце. И талант этот вовсе не в умении произносить красивые слова, а в целомудренном, внешне, может быть, даже скупом проявлении чувства, безграничной преданности ему.
