Тимофей после возвращения из похода был у Мячиных. Отец Ольги теперь отнесся к нему совсем по-иному: расспрашивал о походе, о службе у Незды и поглядывал на Тимофея задумчиво, будто примеряясь и боясь в чем-то ошибиться.
Два месяца рисовал Тимофей заставку, вкладывая в работу всю свою любовь к Ольге, весь пыл горячей, доверчивой души.
Он придумал ввести в плетенку букв девичьи лики — такого нигде не видел — и придал им Ольгино выражение. Он, как великого праздника, ждал вечера, когда отнесет ей свой дар, и этот вечер наконец наступил.
Тимофей застал сестер Мячиных в большой клети за игрой в «первенчик».
Они, все пятеро, сидели на полу, в кружок. Каждая положила на колено старшей сестре Машке по два пальца. Машка, о которой соседские парни говорили, что у нее «один глаз на полицу, а другой в солоницу», частила скороговоркой:
— Первенчики, друженчики, трынцы, влынцы, поповы ладынцы, цыкень, выкень!
Произнося каждое из этих слов, Машка указывала то на один, то на другой из протянутых пальцев, и если со словом «выкень» палец не успевали спрятать, то начинала скороговорку зазевавшаяся.
Игра им, видно, изрядно уже прискучила, и, когда на пороге появился Тимофей, сестры обрадовались возможности потормошить застенчивого гостя. Они вскочили с пола — были сестры все, кроме Ольги, на один лик: безбровы да тощи, — окружили Тимофея.
— Вот ладно, что пришел!
— Будешь с нами в слепого козла?
Отец Мячиных, до сей поры молчаливо что-то тесавший в углу, недовольно прикрикнул:
— Ну что напали?!
Но Ольга уже тащила кусок холста, завязывала им глаза Тимофею, выпроваживала его за дверь.
И как Тимофею ни тошно было сейчас играть в этого слепого козла, он покорно подчинился и застучал в дверь.
— Кто здесь? — спросила Машка, приставив палец к сухоньким, тонким губам и строго озираясь на сестер.
— Слепой козел, — послышалось из-за двери.
Не ходи к нам ногой!
Поди в кут,
Где холсты ткут,
Там тебе холстик дадут!
— отвечала Машка.
Тимофей, как того требовала игра, недовольно забил ногой о дверь, вошел. Машка изо всей силы хлопнула его по спине, и девицы кинулись врассыпную, чтобы он их искал…
Но Тимофей сегодня скучно играл: так неохотно передвигался, так плохо старался поймать кого-нибудь, что сестры, обидевшись, стянули с его глаз повязку и не стали задерживать, когда он, шепнув Ольге: «Я те что-то поведаю», пошел с ней в соседнюю клеть.
Там Ольга села на лавку, щелкая орешки, выжидательно поглядывала на Тимофея. Уж больно таинственным был его вид.
Чувствуя какую-то неловкость и желая прогнать ее, Ольга шаловливо предложила:
— А ну, реки часто: клюй крупки около ступки, клюй крупки около ступки!
Но Тимофей словно бы и не слышал ее. Он с трудом разжал сразу пересохшие губы, тихо произнес:
— Я те подарок принес…
Ольга вынула орешек изо рта, придвинулась ближе.
— Вот придумал! — сказала она с любопытством и нетерпением.
— Сам сделал! — Он осторожно достал из-за пазухи пергаментный лист и, трепеща, протянул его Ольге.
В соседней клети Ольгины сестры зажужжали веретенами. Машка сидела насупившись. Правду сказать, обидно ей было, что жених появился у самой младшей. Как она, Машка, только ни гадала, ни привораживала к себе женихов! И сученую нитку в воду бросала: свернется — худая участь; и колья в плетне считала: если чет — быть замужем; и башмаки пеплом посыпала, а на ночь гребень под голову клала, волосы смачивала водой, что настоялась на чародейской траве, чтобы дьявол не сунулся вместо суженого сокола.
А женихов почему-то не было! Может, потому, что приданого кот наплакал, да и собой не ахти какая? Хотя бывают и хуже — вон какие уродины выходят. Только бы не дождаться вдовца старого.
И Машка грустно запела:
Уж как быть девке за старым мужем,
У стар мужа собачья душа,
Кошачьи глаза, совины брови.
Погубит стар муж красну девицу.
Отец напряженно прислушался к тихому журчанию голосов Ольги и Тимофея. Сделав губами такое движение, словно прополоскал рот, недовольно прикрикнул на Машку:
— Да замолчи ты! Только и думки что об женихах! — И снова прислушался.
Ольга приняла странный подарок из рук Тимофея, и тень разочарования пробежала по ее красивому лицу. «Вот всегда он такой, не как все… Надумал, что дарить… Лучше бы какие ни на есть сережки принес!» — Она мельком взглянула на яркий лоскуток, снова свернула его и, небрежно сунув за божницу, защелкала орешками.
«Ничего, — успокаивал себя Тимофей, — позже разглядит».
Он пробыл у Мячиных недолго, а когда ушел, унося непонятную тяжесть на сердце, Ольга, надувшись, села к окну.
«Когда любят, разве ж такие подарки делают? — думала она сердито. — Вон Кулотка подойдет к саду Настьки, засвистит в три пальца, аж в ушах звон, — и бежит она к нему стремглав… А он из-за пазухи достанет безделицу… так, ни за что, от щедрости… А сейчас уехал с ушкуйниками в Югру. Теперь иль с соболями жди, иль голову сломит. Неужто Настька ждать его станет? — Ольга сморщила высокий белоснежный лоб, ожесточенно решила: — Будет ждать, дура!»
Ей вдруг стало тоскливо, жаль себя.
«Где судьба моя бродит? — пригорюнившись, думала она. — Нездин Лаврентий вяжется. Уродина, да зато богат… Вышла б за него — девки от зависти лопнули!»
Она снова возвратилась мыслью к Тимофею. К нему относилась и насмешливо тощий да некрасивый какой, — и с невольным уважением, даже чувствовала страх перед его необычностью.
«Чудно! Картинку принес… Ну к чему она? — Покосилась на уголок пергамента, выглядывающий из-за божницы. Но встать не захотела. — И глядит своими глазищами с синими кругами… Сестры смеются, спрашивают: «Тебе с ним не страшно, когда одни остаетесь? Строгий он у тебя». Да уж не из веселых».
Она вздохнула и пошла к сестрам.
Праздновали новое лето. После молебна в Софийском соборе владыка обтер мокрой губкой икону, омыл руки и погрузил в воду крест. Запели тропарь, и крестный ход двинулся от собора по улице.
В поднебесье мчались взбитые облака. Отрываясь от них, таяли прозрачные белые клубки.
«Завтра будет вёдро», — глядя на маленькие тающие клубки, подумал Тимофей. Он решил возвратиться в собор.
Тимофей любил его не в часы многолюдья, а вот таким, как сейчас: тихим и молчаливым, словно к чему-то прислушивающимся. Каждый раз открывал он здесь для себя что-то новое: то дивную линию арок, то нежный узор деревянной резьбы или каменного ковра. Эти открытия наполняли душу светлой радостью. В такие минуты он чувствовал в себе прежде неведомые ему силы, будто суждено свершить ему что-то большое, важное. Так, верно, в молодом деревце бродят живительные соки, нетерпеливо ожидая весеннего расцвета.
С трудом приоткрыв кованую дверь, Тимофей проскользнул на широкую каменную лестницу, что, извиваясь, вела на хоры. Здесь, поближе к нему, обычно молились именитые.
На стене возле колонны чья-то нетвердая рука нацарапала: «Се Степан псал». Миновав ризницы и не ведая, что неподалеку глубокий тайник, где хранится городская казна, Тимофей остановился у края хоров и стал вглядываться в росписи под куполом. Совсем молодой пророк Даниил, с серьезным, задумчивым лицом, поднял коричневую длань, словно говоря: «Не торопитесь, вдумайтесь». Убеждая, приложил руку к сердцу худоликий Соломон.
Послышались чьи-то шаги, и Тимофей поспешно спустился вниз. Утомленно мерцали свечи. Нежные краски притвора влекли, как откровение. Тимофей подошел ближе к росписи. Печально смотрела на него своими огромными очами Елена Мартирьевской паперти. Над головой ее русский мастер сделал надпись: «Олёна». О чем думала эта Олёна? Чем-то напоминала она Тимофею его мать, раньше срока умершую от непосильной работы. Может быть, печалью в глазах, когда лежала тихая и покорная, прощаясь со светом и угасая?
Тимофей вышел на улицу.
Солнце пронизало вспенившиеся облака, и лик города просветлел, и засеребрились стены собора. Но северная сдержанность природы чувствовалась и в неяркой зелени садов, и в порывах ветра, что временами приносил издалека дыхание Студеного моря. Тимофей глубоко, всей грудью вдохнул воздух. Эх, до чего на свете любо! Любо вдыхать этот ветерок луговых просторов и дальних морей, слушать вкрадчивый плеск волховской волны, подставлять лицо скупому, то и дело прячущемуся солнцу и ждать от каждого дня, от каждой былинки чуда!
И, как это все чаще бывало теперь с ним, Тимофей внутренне снова ощутил приближение какой-то далекой светлой радости. Он не мог бы сказать точно, чего ждет, во что верит, но всем существом своим чуял: грядет тот желанный век, что принесет с собой великие свершения!
