Несколько отечественных трактатов по дипломатическому этикету и медицине пребывали в царской «комнатной» библиотеке вместе с переводным трактатом «О пушках» и еще 13-ю рукописными и печатными военными руководствами. Книга опального Никона сочеталась с материалами против раскольников. Наконец, у Федора Алексеевича были все новые труды Симеона Полоцкого и издания его украинских единомышленников.
Архиепископ Лазарь Баранович, основавший в 1674 г. типографию в Новгороде-Северском (в 1676 г. она была переведена в Чернигов), нисколько не сомневался, что Федор Алексеевич по образованию принадлежит к одной с ним культуре, и не ошибся. Еще в 1672 г., посвящая царевичу свои «Жития святых отцов», Баранович пояснял, что книгу «издал языком польским, ибо извещен, что царевич Феодор Алексеевич не только нашим природным, но и польским языком чтет книги».[78] Его довольно сложная по стилю и языку книга «Меч духовный» (Киев, 1666) оказалась в библиотеке Федора в 2-х экземплярах, «Трубы словес проповедных» (Киев, 1674) — в шести, а «Огородок Марии Богородицы» — в 15-ти экземплярах!
Зная о внимании Федора Алексеевича к своему творчеству, Баранович сразу после восшествия государя на престол, 26 февраля 1676 г., послал в Москву весьма почтительную поэму «Вечерний плач» и «Заутренняя радость» (о смерти Алексея и воцарении Федора), содержащую, как отметил А. С. Лаппо-Данилевский, схоластические рассуждения о качествах государя: великом разуме, любви к наукам, мудрецам и истории, к «сущим под собою» (подданным), к правде и закону, о милосердии царя и сотворении им «полезного всем и всему царству».[79]
«Вирши плачевные», как поэма названа в описи царской библиотеки, заняли почетное место рядом со сходным по теме «Гласом последним и заветом премудрым с благословением… Алексея Михайловича… на царство к сыну своему… Федору Алексеевичу».[80] После женитьбы Федора на Агафье Симеоновне Грушевской Лазарь Баранович поздравил его также достаточно сложной для непосвященных в схоластическую поэтику книгой «О пяти ранах Иисуса Христа» (на польском, латинском и церковно-славянском языках). В ней, помимо призыва к решительной борьбе с Турцией и Крымом, были помещены две публицистические гравюры, в духе барочной «эмблематической поэзии» прославляющие Московское государство, воинство и царскую чету за крепкую защиту православия и аллегорически изображающие победу разума и добродетели над пороками и смертью. Это было сугубо элитарное издание (Чернигов, 1680).[81] Даже трактат Симеона Полоцкого «Венец веры кафолической», посвященный царевне Софье, оказался в библиотеке царя-книголюба и, согласно помете в описи, был передан царевне после его кончины.
Глава вторая
ФИЛОСОФ НА ТРОНЕ
Нет сомнений, что юный государь, с интересом читавший сложную схоластическую литературу, воспринял основные ее идеи. Об этом свидетельствуют уже «Привилегии Московской Академии», изложенные от царского лица лучшим учеником Полоцкого — Сильвестром Медведевым.[82] Историки долго и не без причин старались затушевать значение этого документа. Лучше всего выразил господствующий взгляд И. Е. Забелин, заявив, что до Петра знания были замкнуты «в одном кругу церковности».
«Об устройстве светского образования и светской учености, какая требовалась уже неотложно не только для укрепления, но и для спасения государства», не могло быть и речи, особенно «прямым учреждением… академии… по мирскому плану, согласно потребностям и интересам гражданственности, всеобщим интересам государства. О таком решении, — утверждал историк, — в умах того времени не могло возникнуть и помышления, по той причине, что не были еще ясно поняты и сознаны сами эти государственные потребности».
Это глубокое заблуждение, лежащее в основе легенды о «Петре Великом», разбивается уже начальными фразами «Привилегии»: «Первая и величайшая должность государя — охранение восточной православной веры и о расширении ее помышление; так же той подобная — о благочинном государства управлении и о защищении иметь тщание. Знаем же едину оных и прочих царских должностей родительницу, и всяких благ изобретательницу и совершительницу быть: мудрость». Именно учением, науками «все царства благочинное расположение, правосудия управление, и твердое защищение, и великое распространение приобретают!» — утверждает царь Федор. Очевидно, что мысль о значении науки для «укрепления и прославления государства» (И. Е. Забелин) зародилась в России не только у «маленького, а потом взрослого Петра Преобразователя».
Но, может быть, старший брат Петра имел в виду некую исключительно религиозную, «латинско-польскую» ученость, в корне отличную от «немецкой» светской науки — не зря же об этом различии долго твердили историки. Отнюдь. Гражданские знания, дающие вполне реальные блага, стоят у Федора на первом месте. «Сокращенно же скажем: мудростью в вещах гражданских и духовных познаем доброе и злое… ни о чем же так тщание наше составляем, как о изобретении премудрости, с нею же все благое от Бога людям даруется». Основание Академии, как в России называли тогда университеты, — «всему нашему царству полезное… дело».
То, что за образец взят университет, выражено ясно: царь пожелал «на взыскание свободных учений мудрости… храмы чином Академии утвердить. И в них хотим семена мудрости, то есть науки гражданские и духовные, начиная с грамматики, поэтики, риторики, диалектики, философии разумительной, естественной и нравной (т.е. логики, метафизики и этики), даже до богословия… постановить. При том же учению правосудия духовного и мирского, и прочим всем свободным наукам, ими же целость Академии… составляется — быть!»
Классическим для европейского университета был и набор языков обучения — латынь, греческий и родной, в данном случае славянский. Прямо из университетских уставов были заимствованы положения: о совете Академии из преподавателей духовного и мирского звания во главе с блюстителем; о судебной и полицейской автономии Академии (даже по обвинению в убийстве студента нельзя было арестовать без разрешения блюстителя); об автономных источниках ее финансирования.
Русские условия — прежде всего устройство университета «сверху», царским решением и для общегосударственной пользы — наложили, конечно, свой отпечаток, но в сугубо положительном плане. Государь приписывал к Академии дворцовые волости, передавал ей бесценную царскую библиотеку, освобождал студентов от разнообразных преследований и, главное, гарантировал выпускникам высокий гражданский статус.
Избравшие светскую карьеру «по совершении свободных учений будут милостиво пожалованы в приличные их разуму чины» — гласила «Привилегия». «А не учащихся свободным учениям всяких чинов людей, детей их, разве благородных, в наши государские чины… ни за какие дела, кроме учения, и явственных на войнах и иных государственных нашей государской чести ко умножению и государства к расширению свершений — не допускать!»
По замыслу Медведева, Академия была всесословной, неимущим студентам платили стипендию и даже замораживали долги, которые могли у них быть по наследству. Россия и в лучшие времена не имела (и не имеет) подобного заведения. Видимо, именно этим обстоятельством объясняется желание многих историков воспринимать «Привилегию» как мечту монаха-просветителя, не утвержденную царем. К счастью, нам удалось обнаружить доказательства, что документ был подписан, что это именно «постановление», «царская утвердительная грамота», выражающая волю суверена. Власть в кои-то веки проявила мудрость, и этой властью был царь Федор Алексеевич!
Но ведь Академия так и не возникла, царь умер, а то, что назвали значительно позже «Славяно-греко-латинской Академией» нельзя рассматривать даже как пародию на его замысел! Не была создана и ученая история России, так что Федор Алексеевич, по-видимому, ничего не добился. Однако представляется важным, что современники долго помнили о проекте Академии и ее противникам — «мудроборцам» не удалось обмануть их своими «эллино-славянскими школами», специально открытыми в 1680-х гг. на месте, где она должна была стоять. Думаю, что и потомкам проект помогает понять недостатки последующих наших университетов.
Дорогого стоило и царское одобрение исторической учености. Уже в начале 1680-х гг. появилась "«Генеалогия» ученого архимандрита Игнатия Римского-Корсакова со всеми признаками научной монографии. Во второй половине 1680-х гг. решением проблемы достоверности исторических сведений занимались даже летописцы главного «мудроборца» патриарха Иоакима. Тогда же Сильвестр Медведев теоретически и практически развил изложенные в «Предисловии» к ненаписанной истории России представления в «Созерцании кратком» и «Известии истинном». А в 1692 г. Андрей Иванович Лызлов, начинавший свою литературную деятельность при царе Федоре, завершил первую обобщающую историческую монографию в России — «Скифскую историю», ставшую важным этапом формирования отечественной исторической науки.[83]
