Ирма пыталась добродушно относиться к этим неприятностям, вплоть до последнего года или двух, но эпизод с семьёй Робинов вывел её из терпения. По её мнению вся вина за все беды этой семьи лежала на поведении красного Ганси и розового Фредди и на отказе главы семьи контролировать своих своенравных сыновей. Она пошла дальше и обвинила большевиков во всех бедах Европы. Именно их угрозы классовой войны и полного ограбления были ответственны за развитие сначала фашизма в Италии, а затем нацизма в Германии. Когда привилегированные классы обнаружили, что они больше не могут спать спокойно в своих постелях, они, естественно наняли кого-то, чтобы защитить себя. Разве Ирма и Ланни не сделали бы это сами для безопасности своего «ребенка стоимостью в двадцать три миллиона долларов»? Ирма был готова признать, что Муссолини, Гитлер и Геринг были не самыми приятными людьми, но, возможно, они были лучшими, которых привилегированным классам удалось найти в чрезвычайной ситуации. Так энергично и часто говорила дочь и наследница Дж. Парамаунта Барнса, когда-то коммунального короля.
X
Дядя Джесс Блэклесс по-прежнему проживал в квартире в рабочем районе, где Ланни его часто посещал. Тот факт, что он стал депутатом Французской Республики, не изменил стиль его жизни за исключением его решения жениться на члене французской компартии, которая была его «спутницей» в течение десяти лет или больше. В гостиной его квартиры по-прежнему размещалась его мастерская, один угол которой был плотно уставлен его картинами. Он был занят ещё одной, когда Ланни постучал в дверь. Его моделью был маленький gamin, и когда он увидел своего племянника, то дал парнишке несколько франков и отправил его из квартиры. Потом закурил свою старую трубку и откинулся на спинку старого парусинового кресла, чтобы «посплетничать».
Им было о чём поговорить: о семейных делах, о том, что Бьюти вернулась в Париж, о том, что Робби собирается снова стать миллионером. О новых картинах, которые Ланни купил, и что можно увидеть в осеннем Салоне. О политических событиях, убийстве Барту, о шансах Лаваля занять его место. Ланни рассказал о том, что сообщил Дени де Брюин об этом fripon mongol. Эти данные Джесс использует в своей следующей красной речи в Палате, конечно, без намёков на источник информации. Лысый, худой, морщинистый Джесс Блэклесс был, что называется «личностью». Может быть, он родился таким, но теперь стремился быть таким из принципа. Доход, который он получал из Штатов, позволял ему носить чистую новую куртку, но он предпочитал довольствоваться курткой, вымазанной разными цветами, которые были на его палитре в течение нескольких лет. И то же самое было со многими из его привычек. Элегантность была знаком касты, и он выбрал касту «рабочих». Хотя он никогда ничего не произвёл, кроме картин и речей. Он выбрал себе аксиому, что рабочие делают все правильно, и что богатые делают все неправильно, это было в соответствии с доктриной экономического детерминизма, как он ее понимал.
Ланни для себя не смог найти аксиом, которые удовлетворили бы его полностью, и забавлялся в выискивании противоречий в аксиомах красного дяди. Они спорили, и воспринимали это как своего рода состязание в психическом боксе. Джесс создавал впечатление довольно жестокого человека, но в основном он был добрым, готовым даже отдать свой последний франк товарищу в беде. Он хотел только справедливого мира, но для этого богатые должны слезть со спины бедных. Так как диалектический материализм доказывал, что они не слезут, то их нужно было сбросить оттуда.
О похоронах Фредди Робина было сообщено в обеих газетах Le Populaire и L'Humanité, первая отмечала их, как социалистическое событие, а последняя подавала их в качестве анти-нацистской пропаганды. Это побудило художника объявить тщетность попыток свержения нацистов всеми, кроме коммунистов. Что в свою очередь привело к необходимости для Ланни объявить тщетность попыток достижения цели без сотрудничества средних классов. Джесс заявил, что экономические процессы рассыпает на куски средний класс, и черт с ним. Ланни возражал, что статистика показала рост средних классов в Америке, несмотря на все марксистские формулы. И так далее.
Если бы Ирма Барнс могла услышать заявления своего мужа, что она могла бы подумать, что она его перевоспитала. Но нет, если бы она была здесь, то он был бы вынужден выступить против нее. Это была не извращенность, просто он пытался увидеть проблемы со всех их многочисленных сторон, и выступал против всех лиц, которые хотели видеть только одну сторону. Он мечтал о справедливом социальном порядке, который может прийти без насилия. Но, видимо, все в этой старой Европе должно быть жестоким!
XI
Пришла Франшиза, только что ставшей хозяйкой этого дома, и споры прекратились. У трудолюбивого члена партии не было американского чувства юмора, и её будет раздражать легкомысленное отношение Ланни к делу, которое было ее религией. Ланни пробыл немного, а затем извинился, сказав, что условился пообедать с отцом. Он прошёлся по приятным улицам Парижа в самой приятной час заката, посетил несколько художественных магазинов, чьи дилеры были знакомы с ним и были рады показать ему новые вещи. Теперь его совесть чиста. Он «смотрел картины».
Дамы trottoir проявляли интерес к красивому, хорошо одетому молодому человеку. На самом деле, ходить в одиночку по улицам la Ville Lumière было нелегко на этот счет. Ланни любил женщин. Он был воспитан среди них, и ему было жаль их всех, богатых и бедных. Он знал, что природа обделила их, и это был мир не для слабых или зависимых. Он глядел на тонкие измученные лица тех, кто стремился пристать к нему. Их косметика не обманывала его о чувстве голода, а их искусственные улыбки о чувствах их сердец. Он видел их жалкие попытки в пышных украшениях, а его собственное сердце болело из-за тщетности этих усилий выживания.
К нему подошла одна более миниатюрная и хрупкая, чем обычно, и таким образом, показывая следы утонченности. Она положила руку на Ланни, сказав: «Могу ли я пройти с вами, месьё». Он ответил: «S'il vous plaît, Mademoiselle — vous serez mon garde du corps[14]». Она удержит других от поползновений!
Он вынул свой кошелек и дал ей десятифранковую банкноту, которую она поспешно спрятала в рукав. Она не поняла, что он имел в виду, но это хватило для начала. Так они пошли дальше, он спросил ее, откуда она приехала, как живёт, сколько зарабатывает. Как и многие другие, она была временной midinette[15]. Но работа была неопределенной в эти страшные времена, и нельзя заработать достаточно, чтобы заплатить за еду и кров, не говоря уже об одежде. Она восприняла его, как приятного джентльмена. Ланни понимал, что она не придерживается в точности фактов, что также может быть объяснено формулами экономического детерминизма. Во всяком случае, она была женщиной, и тон ее голоса, и пожатие ее руки говорил ему многое.
Их прогулка привела их туда, где Рю Рояль вливается в Пляс де ля Конкорд. Ланни сказал: «Здесь мы должны расстаться, у меня свидание». Она ответила на этот раз несомненно правдиво: «Я огорчена, месьё». Она наблюдала, как он вошел в отель Крийон, и поняла, какая большая рыба сорвалась с крючка. Тем не менее, на десять франков можно позволить себе ужин и оставить кое-что на более скудный завтрак.
XII
Ланни вошёл в отель, в чьём вестибюле с красным ковром и мраморными стенами происходили великие события во время мирной конференции пятнадцать лет назад. Для внука Бэддов это место всегда будет населено призраками государственных деятелей, дипломатов и чиновников всех видов, одних, одетых в пышную форму, других в строгих черных костюмах. Многие из них были уже мертвы и похоронены в далеких уголках земли, но зло, которое они сотворили, жило после них. Они посеяли зубы дракона, и воины уже стали подниматься из земли в Италии, Германии, Японии. В других местах земля дрожала, и можно было увидеть круглые верхушки касок, лезущие из-под земли. Ланни и другие, возомнившие, что они разбираются в драконовой агрономии, предсказывали урожай, возможно, самый большой в истории.
Он подошел почтовой стойке. Для него там лежало письмо в дешевом конверте, не обычном в этом убежище богатых. Но достаточно знакомом в жизни Ланни. Он и его жена были адресатами для писем с просьбами. На этом стоял лондонский штемпель и адрес Бьенвеню, с которого письмо было переслано. Почерк был незнаком, по-видимому, немецкий, и Ланни его не узнал. Он открыл конверт, подходя к лифту, и нашел там записку и небольшой набросок размером с открытку. Он посмотрел на него и увидел лицо мертвого Фредди Робина. Он застыл на месте, так хорошо был выполнен рисунок.
Он посмотрел на подпись, «Бернхардт Монк», имя было ему незнакомо. В записке было:
