— Да. Так будет. Но до этого нам следует поговорить один на один. Отпусти своих нукеров.[86] Я — своих, — и он жестом повелел сопровождавшим его воинам удалиться за дверь.
Шах-Али, поколебавшись, поступил так же.
— Завтра к Арским воротам подойдет со своей гвардией Сагиб-Гирей. У него десять тысяч войска. Еще десять подошло к Арскому острогу. С теми тысячами — хан крымский, повелитель Орды, Мухаммед-Гирей. Это — передовые отряды. Множество туменов на правом берегу Волги ждут повеления Мухаммед-Гирея. Поступит оно — все Казанское ханство будет разорено и уничтожено. С землей сравняются остроги черемисы. Пока же ни один волос не упал даже с данников Казани. От тебя зависит, литься ли крови в Казанском ханстве.
Шаха-Али передернуло это грубое «от тебя», ему очень хотелось хлопнуть в ладони и приказать стражникам схватить наглеца, но он усилием воли сдержал себя. Он пока не осознал, что произошло, как могло так случиться, что он узнает о приближении крымцев от ханского посла, а не от своих воевод и советников, но в том, что посол говорит о событии реальном, Шах-Али уже не сомневался. Беда, о которой так настойчиво предупреждал его муфтий, пришла.
«Но гонцы наши должны уже быть в Москве, а царь Василий Иванович, верно, и рать послал. Она — на подходе. Нужно лишь выиграть время. Неделю или две. Казань и Арск не так-то просто взять».
— В чем наша роль? — спросил посла крымского, особенно подчеркнуто произнеся слово «наша». — Что нам предлагается сделать, чтобы безвинно не пролилась кровь наших подданных?
— Отдать престол Сагиб-Гирею, да продлит Аллах его жизнь.
— За эти дерзкие речи я повелю отрубить тебе голову! Или посадить на кол!
— Я готов к этому ради торжества моего повелителя Мухаммед-Гирея, славнейшего из славных, кому Аллах предначертал возвеличить Орду до прежнего могущества. Только моя смерть ничего не изменит. У Казани лишь один путь — открыть ворота. А для тебя один исход остаться живым — добровольно передать ханство Сагиб-Гирею, достойному из достойных. — Ципцан предостерегающе поднял руку, останавливая попытку Шаха-Али возразить ему. — Помощь от князя Василия, раба Мухаммед-Гирея, не придет к тебе. Письмо сеида-отступника, письмо твое, Шах-Али, и письмо воеводы московского у меня. Вот они, можешь убедиться, — и ципцан швырнул к ногам Шаха-Али свитки.
«Это — конец! Конец! Верхогляд! Падкий на лесть!» — костил себя Шах-Али, глядя испуганно на брошенные послом письма, веря и не веря своим глазам. Страх настойчиво вползал в душу, устраиваясь там крепко и надолго, но Шах-Али нашел, однако, в себе силы ответить гордо:
— Мы соберем советников, уланов и мурз. Их слову мы подчинимся.
— Пусть будет так. Я добавлю еще: Сагиб-Гирей сдерет, если станешь упрямиться, с тебя шкуру. С живого. Принародно. На площади перед дворцом. Такова его воля. Передашь мирно трон — отпустит тебя к твоему царю, которому ты служишь. Думаю, тот примет тебя и вернет тебе Касимов. Ему нужны предающие свой народ.
Советники, уланы и мурзы съехались во дворец быстро, ибо каждому из них гонцы, передавая повеление Шаха-Али, добавляли:
— Ципцан Мухаммед-Гирея тоже во дворце.
Этого момента ждали все его сторонники, и вот — свершилось.
Шаха-Али собравшиеся слушали, изображая прискорбное уныние, а когда заговорил посол крымского хана, допуская неуважение к хану казанскому, они громко возмущались, казалось, даже не притворно, требовали немедленно наказать наглеца, но когда настало время высказывать свое мнение, с ними произошла моментальная метаморфоза.
— Посол Мухаммед-Гирея заслуживает немедленно смерти за дерзость, — произнес первый советник Шаха-Али, начало речи которого было полно неподдельного гнева, но тон изменился, когда ширни перешел к рекомендациям. — Но Аллаху, видимо, угодно, чтобы Сагиб-Гирей сел на трон в Казани. Мы не готовы оборонять город. У нас нет войска, кроме вашей, хан, стражи. А запасов еды не хватит даже для недельной осады. Да и правоверные не станут сражаться с правоверными ради русского царя, ради гяуров. Народ сказал свое слово, когда расправился с муфтием за то, что призывал тот к миру с неверными, выступал против джихада. Смиритесь, Шах-Али, и правоверные не проклянут вас и ваших потомков за то, что станете виновником великого разорения Казани.
— Великое разорение ждет Казань, если она не захочет жить в мире с русскими, — возмутился Шах-Али. — Не ты ли, презренный, повторял это следом за мной десятки и сотни раз?!
— Москва станет данником МухаммедТирея на веки вечные. Такова воля Аллаха!
— Ты страшно заблуждаешься! На тебе будет кровь и позор потомков наших. На тебе и тебе подобных! — И устремил взор на военачальника. — Что скажешь ты, мой верный слуга?
— Если позволите, мой хан, я сам отрублю голову послу крымского хана за дерзость его. Я сам встану на крепостную стену с обнаженной саблей! Только прикажите! Но подумайте, мой повелитель, о последствиях. Город не станет долго сопротивляться туменам Тавриды, казаков и ногаев. Казань будет разрушена, и всем нам придется сложить головы. Ради чего? Не ради свободы, а ради русского царя, извечного данника Орды, данника могущественного Мухаммед-Гирея.
— Еще царь Иван Васильевич отложился от Крыма после Угры! — возразил гневно Шах-Али улану. — Россия стала могущественней Крыма и в состоянии отомстить за все обиды, ей нанесенные!
— Не думаю так. Я знаю, что Москва не пошлет нам помощь, если мы встанем на дорогу войны. Ей бы суметь устоять против Литвы, Полыни, рыцарей-крестоносцев, Швеции. И чем больше будут неверные лить крови, воюя между собой, тем крепче на ногах будем стоять мы, правоверные. Не идти же и нам по пути^кяфиров и лить кровь мусульман, ослабляя себя? Истинные мусульмане такого не допустят!
В этих словах звучала уже явная угроза. Шах-Али понял, что, если ширни и улан на стороне Сагиб-Гирея, остальные тоже с ними. Окончательно слетела с его глаз пелена, и увидел он перед собой пропасть. Сжалось тоскливо сердце, гордая голова его склонилась. Собравшись с духом, он произнес:
— Я уступаю трон Сагиб-Гирею. Подчиняюсь воле сильного. Я не желаю напрасной крови своих подданных. Я готов испить горькую чашу, лишь бы жил счастливо мой народ. Хотя я сомневаюсь, что так будет.
Отречение, достойное мудрости почтенного старца, но не юноши, едва начавшего жить. Многие из собравшихся в тронном зале оценили это по достоинству, что в свое время сослужит ему добрую службу.
Шах-Али тут же велел седлать и вьючить коней, а главному евнуху собирать жён в дорогу. Не забыл и посла царя Василия Ивановича и воеводу московского, отправил к ним гонца, чтобы те спешно покинули город, забрав с собой купцов.
Увы, ни одного из этих распоряжений Шаха-Али выполнено не было. Гонца не выпустили из дворца, а когда он сам собрался с женами своими покинуть город, цип-цан не позволил ему выехать даже за пределы дворца.
— Сагиб-Гирей сам проводит тебя, — произнес он. Пошленько ухмыльнувшись, добавил: — Вдруг он жен твоих пожелает оставить себе.
— Но мы вольны поступать так, как считаем нужным! Мы — не пленники Сагиб-Гирея. Мы добровольно отдали трон!
— Ошибаешься. Ты — отступник. Ты — лизоблюд раба Мухаммед-Гирея, который возомнил себя могущественным царем и скоро поплатится за это, как поплатился ты. Сагиб-Гирей прощает тебя, но он может передумать. Жизнь сохранит, но не отпустит. А то и казнит, чтобы устрашить тех, кто не идет прямым путем, начертанным Аллахом.
— О коварный! Высунул свое змеиное жало! Зачем же мы поверили обещанию лживого!
Шах-Али возмущался искренне, но в то же время понимал, что иного выхода у него нет и быть не может. Ничто не готово к обороне Казани, он даже не знает, кто из стражи верен ему. Со всех сторон окружен предателями. Его обманули, но не сейчас! Посол крымского хана давно окружил его своими людьми. Давно. Он же, Шах-Али, удалял от себя верных людей, веря лживым наветам, а продавшихся льстецов приближал, награждая щедро, доверяя им безмерно и безоглядно.
Теперь-то что: казнись не казнись, остается одно — ждать. Целый мучительный день. Досадовал Шах-Али и на то, что даже посла и воеводу московского он не смог и не сможет предупредить. «Возможно, кто-либо из верных мне людей рискнет и даст им знать. Или сами они почувствуют неладное…»
Но и тут Шах-Али ошибался. Действительно, были такие вельможи, которые намеревались оповестить русских о приближавшейся опасности, но они боялись слежки за собой. Понимали, что, если прознает о таком доброхотстве ципцан, не сносить им головы. Ладно бы сразу жизни лишит, а то такую мучительную смерть придумает, что и на ум не придет.
А что касается города, он ничего ровным счетом не знал о происходившем во дворце. Город жил своей обычной жизнью. Бойко шла торговля на базаре, духаны были полны посетителями, мастера работали, богачи нежились в своих хоромах. Лишь после обеденной молитвы непонятная тревога поползла от дома к дому. Дело в том, что дворцовая знать, а следом за ней и муллы отчего-то стали собирать в своих дворцах не только нукеров, но кое-кого из обывателей, в основном крепкотелых мужчин, прежде им прислуживавших. До воеводы, однако, эта тревога не дошла. Правда, воевода не почивал на лаврах. После гибели муфтия он настоял на том, чтобы посол царя Василия Ивановича переехал в его дворец, где ввел жесткую охрану днем и ночью, а дружину держал в полной готовности к любой неожиданности.
