Анна, убаюканная молитвой Матери, слабо шевельнула пальцами правой руки, с трудом разлепила отяжелевшие веки и медленно, через долгие паузы, едва слышно выговаривая каждое слово, спросила:
— Мам-ма… а ТАМ… солнце… свет-тит?..
— Что ты, Анна?! — закричала Мать. — Анна, душенька моя! Анна, сердце мое! Солнышко ЗДЕСЬ! Вот оно, на небе! Солнышко смотрит только на тебя! Солнышко светит только для тебя! Это твое солнышко! Только — твое! Солнышко — твое! Анна, не оставляй солнышко! Только не оставляй солнышко, слышишь?!.
Говоря это, Мать подняла голову к солнцу, к небу, отчаянно призывая их на помощь. Теперь она обращалась то к Анне, то к Богу:
— Милый Торум, где же Ты?! Где же Ты, где?! Анна, вот солнышко тянет к тебе свои ласковые руки-лучи! Милый Торум… Анна, доченька…
Мать говорила быстро, скороговоркой, то опуская, то поднимая голову к небу. И не заметила, как помутнел взор Анны и как стали гаснуть ее по-детски чистые глаза. А Мать все говорила и говорила, убеждала дочку, что та будет жить. И вдруг замерла, застыла на полуслове с открытым ртом: левой рукой почувствовала, что у Анны перестало биться сердца… Еще мгновение, не веря этому, окаменевшая Мать сидела молча. Потом, опомнившись, дико закричала.
Так закричала, что от ее крика треснули льды и снега болота.
Треснуло небо.
Треснуло солнце.
Все вокруг покрылось трещинами.
И Мать повалилась на остывающее тело Анны, завыла нечеловеческим голосом. Ее жуткий вой, вползая во все земные и небесные трещины, расшатывал, казалось, все мироздание. Все рушилось. Все рассыпалось. Казалось, подступал конец Мира, человечества, остяцкого народа и вместе с ним подступала кончина Матери и ее Детей. И эту надвигающуюся катастрофу не сможет предотвратить никто, ибо даже истекающая кровью Божья Матерь оказалась бессильной перед красными.
— Какую девочку погу-би-ли-и!.. — подвывала она, давясь слезами. — Псы… мерзавцы… сволочи… Какие твари вас пор-ро-дили… Твар-ри… будьте про-кля-ты… на все времена… пока Земля стоит…
Наконец, вой перешел в глухое шипение. И Матерь Детей, омертвевшая, затихла и теперь лежала, подобно подбитой птице, распластавшись на стынущем теле милой доченьки…
Помощник командира Мингал поднес бинокль к глазам. Две упряжки в снежном вихре стремительно уходили по озеру. Они неслись с такой скоростью, будто взлетели по морозному воздуху. Казалось, вот-вот насовсем унесутся в небо. На первой нарте сидела женщина в платке. На второй — мужчина: мелькал светлый гусь[14] с белым капюшоном.
Мингал оторвал бинокль от лица и уверенно сказал командиру:
— Разведка!
Командир помедлил, потом глухо приказал:
— Взять! Живыми!
Мингал развернул красноармейцев цепью, скомандовал:
— По оленям — огонь! — Выдохнул морозный пар, снова заорал: — Огонь по оленям! — Перевел дух и опять: — Огонь!
Дали три залпа. На задней упряжке сначала захромал правый пристяжной, потом упал вожак. Остался на ногах средний олень. Мужчина соскочил с нарты, развернул последнего оленя поперек дороги, прикрылся им от преследователей и вытащил винтовку. Женщина тоже остановила упряжку. Но спутник что-то крикнул ей и замахал руками: мол, уезжай, прикрою.
Тут Мингал пустил за ними четыре упряжки с красноармейцами: две слева, две справа от основной дороги. По мелкоснежью озера ездовые быки понеслись галопом. Преследуемый открыл огонь по красноармейцам. Тогда Мингал пустил еще две упряжки с каюрами и новыми карателями. Теперь уже по основной нартовой колее. Шесть упряжек стали окружать остяка с подбитыми оленями.
— Не уйдут! — уверил Мингал.
Командир молча наблюдал за неравной схваткой. Потом, кивнув в сторону озера, откуда приехали, сказал помощнику:
— Переночуем на фактории!
— А их куда? — помощник показал на середину озера.
— Привезешь туда.
Глава красных тронул своего каюра за плечо. Командирская упряжка развернулась и направилась в сторону фактории, базы Урал-пушнины, до которой был не ближний путь. Она находилась в сосновом бору, недалеко от Священного озера, на берегу таежной речки, на окраине болота, где в просторной избе жил русский приемщик пушнины. Хозяйство у него было крепкое, добротное. Имелась всякая мелкая домашняя живность, соленья-варенья, бань-ка и другие хозяйственные постройки. Когда-то это была купеческая заимка, при советской власти здесь открыли заготпункт и назвали факторией. Тут можно было хорошо отдохнуть. И командир решил оборудовать в этом месте своего рода базу, командный пункт, откуда удобно делать вылазки небольшими отрядами по всем направлениям для поимки беглых остяков и усмирения непокорных селений. В крепких складских помещениях содержались пленные.
После главного сражения и разгрома ледяной крепости возле Божьего озера в задачу главы красного войска входило выловить и доставить в окружной центр Остяко-Вогульск как можно больше участников восстания для следствия и показательного суда над теми, кто замахнулся на советскую власть, кто захотел свободы и независимости. Нужно было показать всем, кто хозяин на этой земле. Красная власть — не русский царь, ни с кем церемониться не станет. Всякого, кто пойдет против нее, покарает сурово и жестоко.
Остальные упряжки тронулись за командирской. На озере остался только помощник Мингал со своим каюром и парой красноармейцев.
На фактории командир красных с мороза выпил полкружки спирта и плотно поужинал в просторной пятистенке, которую занял. Он придавал большое значение вечернему приему пищи, поэтому в это время никто не смел его тревожить. Потом, уже к полуночи, он вызвал помощника для доклада. Тот в сенях поставил печку-буржуйку — таким образом оборудовал что-то типа караульного помещения. Всегда рядом, всегда под рукой.
— Ну, что? — спросил командир.
— Да почти ничего не узнали, — сказал помощник.
— Как так?
— Молодожены были. Ехали навестить родителей жены да наткнулись на нас. Мол, никого не видели, ничего не знаем.
— Где он?
— Да там и прикончили.
— Что так спешно? И ничего не выяснили?
— Так ведь отстреливался — бойцы злые были.
— А женщина?
— Она этого не видела. Ее раньше отправили.
— Думает, что муж жив?
— Да, наверно.
— Где она?
— Здесь.
— Как она?
— Все молчит. Пока не трогали.
— Давай ее. Сам начну.
Конвоир привел пленную — хрупкую молоденькую девушку с черными длинными косами и приятными чертами чуть удлиненного смуглого лица. Обхватив плечи тонкими, как у девочки-подростка, руками, она остановилась у порога. Видно, в одном платье ей было зябко. Поскольку не хватало людей на конвой, охрану и на прочие обязательные наряды, у пленных прежде всего отбирали теплую одежду, чтобы они не смогли сбежать. В этом случае мороз становился своего рода красным охранником.
Командир сделал знак, и конвоир с помощником вышли в сени. Теперь они остались вдвоем.
Командир подвинул к печке табуретку, сказал:
— Садись.
Она взглянула на табуретку, отошла от порога в сторону печки, но не села.
Тогда он налил чаю в кружку, поставил на край стола, пододвинул нарезанный большими ломтями хлеб и деревянное блюдо с вареным мясом. Жестом гостеприимного хозяина пригласил:
— Ну, садись к столу, чайку попей!
Она не двинулась с места, но повернула голову к столу, посмотрела, как над кружкой струится пар от горячего чая, и с деланным равнодушием отвела взгляд в сторону.
— Не хочешь — как хочешь, — проговорил командир.
Он помолчал, потом начал задавать ей вопросы домашним голосом:
— Скажи, как тебя зовут?
Она молчала.
— Ладно, будешь Безымянной. Скажи, откуда родом?
В ответ молчок.
— Куда ехала?
Нет ответа.
— Откуда ехала?
Молчок.
— Кого видела в пути?
Молчание.
— Сколько вооруженных?
Все без ответа.
— Сколько безоружных?
Без ответа.
— Сколько селений проехала?
— Нет ответа.
— Расскажи, не бойся, — почти ласково проговорил он. — Мы все равно скоро узнаем. Вот распогодится, полетят наши аэропланы — и все высмотрят с неба. Все занесут на карты, зарисуют на бумагу. От нас никуда не спрячешься, нигде не притаишься. Все небо над тайгой и тундрой исчертим-изрисуем, поэтому таиться нечего. Честных да мирных остяков не тронем. А кто поможет выловить бандитов — благодарность нашу получит. Так что подумай. Может, что и захочешь нам рассказать.
Девушка будто не слышала его слов.
Он немного помолчал. Оглядел, чуть сощурившись, ее стройное гибкое тело под тонким платьем, потом сказал:
— А ты… будешь ездить в моем обозе до тех пор, пока не заговоришь. Поняла?
Молчание. Он вытащил армейскую фляжку, плеснул спирта сначала в одну, потом в другую кружку, предложил:
