Она дернула плечом, взглянула на него сверху вниз, со смехом ответила вопросом на вопрос:
— С таким-то командиром?!
Он тоже усмехнулся в усы: вот девка-то — нигде не пропадет!
На другой день Машу Оболкину зачислили в отряд красных, и она засобиралась в поход на неведомое правобережье Оби, захваченное восставшими остяками.
Аэроплан, заполняя гулом все небо, стал описывать круг, как бы накидывая на упряжку огромную петлю.
Матерь Детей остановила оленей посреди кочкастого болотца с редкими сосенка-ми. Укрыться все равно негде — поблизости нет ни леса, ни бугорка. Она всем существом почувствовала, что сейчас это крылатое чудовище-хищник начнет затягивать петлю, чтобы удавить ее вместе с детьми. Она знала, что аэропланы в хорошую погоду охотятся за каждым человеком. А сегодня день что надо. Все как на ладони видно. Но у нее блеснула надежда. Надежда на спасение. И она быстро завязала вожжу на первый копыл нарты.
Роман тут же соскочил с сиденья и громким шепотом, словно летун мог услышать, предложил Матери:
— Давай стрельнем!.. Стрельнем, что ль?!
— Нет-нет! — закричала Мать. — Не показывай ружье!
У нее была надежда на другое. И она скороговоркой скомандовала:
— Анна! Мария! Слезайте с нарты! Выходите на дорогу!
Девочки поспешно спрыгнули со своих мест. Матерь Детей, командуя, одновременно разъясняла свои действия:
— Становитесь на дорогу! Назад идите, подальше от нарты. Пусть крылатая машина нас хорошо видит! Пусть видит, что мы не воины. В руках у нас нет ружей. Мы с красными не воюем. Мы красных русских не убивали. Пусть видит, что тут дети и женщины! Мы к себе домой едем. Мы никого не трогаем…
На нарте, внутри меховой полости, в люльке спал самый младший, Савва. Мать хотела взять его на руки, чтобы крылатая машина все видела. Вот, мол, самый младшенький, он еще не ходит, на руках его носим. Не станешь ведь с ним воевать, хоть ты и красная крылатая машина!.. Но Мать не успела вовремя взять Савву на руки. А суетиться было нельзя. Это она чувствовала всем нутром. Аэроплан может подумать, что она из полости нарты вытаскивает ружье и патроны. Нет, надо твердо и уверенно стоять перед красной машиной. Не нужно показывать, что мы боимся красных, что мы виноваты перед ними. Так Савва один остался на нарте.
Между тем аэроплан замкнул небесную петлю, развернулся на закатной стороне и устремился прямо на беззащитный выводок женщины. А она уже всех расставила по своим местам: Романа позади всех, за свою спину, и сказала ему:
— Ты, Роман, тут будешь стоять. Ты у нас в мужской малице. Хоть и мал, а могут принять за воина… Поэтому стой за нами и не высовывайся!
А дочерей поставила перед собой, чуть впереди. С левой руки — Мария, с правой — Анна. Все трое в женских ягушках и платках. Сразу видно — тут две девочки и одна женщина. Все безоружные, бежать и прятаться от красных не собираются.
Теперь Женщина заговорила языком детей, от их имени:
— Нас не надо убивать. Мы только-только на свет вылупились. Мы еще совсем маленькие. Нам еще надо пожить. Мы еще жизни-то не видели. Мы еще на Солнышко не налюбовались. Мы еще на Луну не насмотрелись. Мы еще путей-троп не успели по жизни натоптать…
Все стояли лицом к аэроплану. Он, гудя, все приближался, напоминая хищную птицу с расправленными когтями. А когтями казались ее лыжи-ноги, на которые она падает на ровный лед рек и озер. За опасную птицу принял ее и молодой рыжий пес Хвост Крючком. Натянув цепь, вскакивая на задние лапы, он не-истово облаивал неведомую ему птицу. А Пойтэк, пнем застыв возле копыла нарты, почему-то смотрел не на небо, а на своих хозяев посреди голого зимника.
Но Матерь Детей не теряла надежды. Красная машина посмотрит на них, убедится, что это женщина и дети, и оставит их в покое. И, успокаивая своих птенцов, наполняя пустоту голосом, все повторяла-говорила:
— Мы еще маленькие. Нам еще нужно пожить. Красная машина нас не тронет…
Последние ее слова растворились в нарастающем гуле. Аэроплан, снижаясь, метил пря-мо на них. А они, со смешанным чувством любопытства и страха, с широко раскрытыми глазами смотрели на приближающуюся крылатую машину, которую никогда так близко не видели. Вон, кажется, шевельнулся рулевой в огромных очках. Видно, хочет как следует рассмотреть детей… Гул мотора уже стал переходить в рев.
На подлете вдруг от аэроплана стали отделяться черные точки: одна, вторая, третья…
Роман, уже многое знавший о войне со слов взрослых, истошно завопил за спиной Матери:
— Огненные камни! Падайте! Ложитесь!
И как-то неосознанно — ноги сами подтолкнули — нырнул в сугроб.
А Матерь Детей, заколдованно глядя на падающие «камни», вдруг оцепенела и не смогла даже шелохнуться. Ее парализовала мысль: «Камни летят на моих деток!» Дочери Анна и Мария тоже замерли от испуга и неожиданности.
Через мгновение грохнул взрыв. Вихрь уда-рил в грудь — и Матерь Детей упала навзничь. Падая, краем глаза она увидела, как Хвост Крючком сорвался с цепи и, радостно взмахнув своим пышным лохматым хвостом, рыжим клубком понесся к ним. Но предсмертный визг попавшей под огненный камень собаки она уже не слышала.
Все вокруг потонуло в снежном урагане. Все вокруг взвихрилось. И показалось Матери Детей, что вместе с грохотом она провалилась в Нижний Мир и навеки оставила Землю людей. Все исчезло. Все потонуло во мраке. Время для нее остановилось. Воцарилась мертвая тишина… Потом стала наплывать белая пелена. Она еще успела удивиться, почему в Нижнем Мире белая пелена, а не черная тьма. Странно, очень это странно… Затем пелена стала медленно рассеиваться. Проступили очертания поникших сосенок, дороги и меховых ягушек дочерей. Машинально отметила: вот Маркина шубка — на ней орнамент «заячье ушко», сама вырезала и шила. А вот Анин узор, называется «спинка соболя». Значит, они рядом, это хорошо… Матерь Детей лежала неподвижно, она стала будто бестелесной, будто тело ее разнесло огненным камнем на мелкие-мелкие крупинки и превратило в белую пыль.
Безмолвное небо. Покалеченные сосенки. Мариино «заячье ушко». Анина «спинка соболя».
Прошло еще сколько-то времени. Потом в ее ушах появился звон, а в ноздри ударил противный запах огненного камня. Но окончательно вернул ее на землю зов, полный мольбы и пронзительной боли: — Мамм-ма-а-а…
— Ан-на-а! — живо откликнулась Мать, напрягая все силы.
Зов старшей дочери подбросил женщину, оторвал от земли. Она всем своим нутром почувствовала, что сейчас Анна больше всех нуждается в ее помощи. И она подползла к Анне, села на снег, положила голову дочери к себе на колени.
— Мам-ма… — почти шепотом повторила Анна.
— Я тут, я тут, Анна! — закричала Мать.
Она обхватила голову дочери двумя руками, низко наклонилась над ней. Лицо Анны неузнаваемо изменилось: заострились нос и скулы, угас живой румянец на щеках, и прорезались впервые тонкие нити страдальческих морщин. Она побелела, как весенний снег, исходящий трещинами под неумолимым жаром небесного светила. Глаза ее, как два озера, были полны слез, но взор все еще оставался ясным. И она тихо, но отчетливо выговорила:
— Мама, я хочу жить…
— Что ты, Анна! Ты будешь жить! Будешь жить! — закричала Мать.
С этим криком на устах она ощупала голову дочери, развязала платки на шее. Торопливо приговаривая, успокаивала Анну:
— Ты будешь жить! Вот, головушка цела. Вот, рученьки-ноженьки на месте. Конечно же будешь жить! Ничего плохого с тобой не случится.
Говоря так, Мать развязала тесемки-завязки на груди дочери, запустила руку под полы ягушки и стала ощупывать тело Анны в поисках раны. И ее рука почти сразу же наткнулась на липкое и горячее. Анна вздрогнула всем телом и тяжело застонала.
Мать рывком сорвала с головы свой платок и, свернув его, приложила к ране на груди дочери. Теперь она сидела на снегу, держа левую руку под ягушкой, пытаясь ладонью приостановить кровотечение, а правой, унимая боль, вбирая ее в себя, нежно водила по лицу Анны и страстно, как молитву, громко шептала:
— Анна, миленькая моя деточка! Богом данная мне деточка! Анна, я отниму твою боль, залечу твои раны, сделаю тебя здоровой, невредимой. Ты не оставишь эту солнечную землю, не оставишь эту лунную землю, не покинешь этот светлый мир!
Под теплом материнских ладоней Анна перестала стонать и впала в полудрему, успокоилась, затихла. А Мать, словно напевая колыбельную песенку, все нашептывала тихонько:
— Моя миленькая, моя хорошенькая, моя умненькая, разве для того я тебя вскормила-взлелеяла, чтобы ты сгинула посреди этого горестного болота?! Разве для того я тебя вскормила-взлелеяла, чтобы твоя душа до срока покинула эту землю?! Нет-нет, Анна, нет, не бывать этому! Ты будешь жить! Это говорю тебе я, твоя Мама. Ты слышишь меня, Анна? У тебя впереди еще много солнечных дней! У тебя впереди еще много лунных дней! Ты у меня на руку проворненькая! Ты у меня на ногу скоренькая! Возьмешь ли иглу большую иль малую — она звенит-поет в твоей руке! У тебя впереди еще много стежек-дорожек, у тебя впереди еще много узоров-орнаментов… И наступит когда-нибудь яркий безоблачный день: на трех белых оленях примчится за тобой человек, и своего дома ты станешь хозяйкой, и своего очага ты станешь хранительницей, и станешь любимой женщиной, и станешь ласковою матерью, и станешь доброю бабушкой… Ты — моя солнечная красавица, ты — моя лунная красавица… Анна, доченька, слышишь ли меня?..
