— Зачем ты мне это говоришь, монах, так длинно и непонятно? — Шаньюй угрюмо глянул на даоса.
— Неправда, князь, ты все понял, — лягушачьи губы даоса сложились в подобие улыбки. — Смерть есть рождение, а рождение есть смерть. Поэтому не проклинай того, кому суждено тебя убить.
Тумань невольно натянул повод так, что конь его, закидывая голову, заплясал на месте, норовя вскинуться на дыбы. Начальник нукеров вопросительно посмотрел на шаньюя, но не обнаружил на его лице ожидаемого приказа.
— Что я могу сделать для тебя, монах? — хрипло спросил Тумань.
— Ничего, князь. У меня есть горсть риса, варенного в меду, и этого мне достаточно…
Обратно шаньюй возвращался еще более мрачным, чем до встречи с даосом. Лягушачьим своим ртом бродячий мудрец высказал многое из того, что уже давно смутно бродило в душе Туманя. Сколько он помнил себя, хунны беспрерывно воевали — то защищались от соседей, то нападали сами. А что изменилось от этого? Те же горы стоят на тех же местах, ту же траву едят овцы, те же птицы поют в степях, князья остаются князьями, а пастухи — пастухами. Все пребывает в неизменности, — во имя чего же тогда умирают воины? И снова Туманю подумалось, что куда лучше жить в простоте и безвестности с милой его сердцу Мидаг, чем быть шаньюем в это трудное время, когда все новости только плохие…
Шаньюй не ошибся — в ставке его ожидали послы юэчжского вождя, князя Кидолу.
Тумань говорил с ними в огромной юрте, предназначенной для Совета князей и приема послов. Дело, по которому они прибыли, было далеко не простое. В начале нынешнего лета предводитель сильного рода Лань князь Гийюй, носивший титул западного чжуки, совершил самовольный поиск на юэчжей. Как западный чжуки — третье лицо в державе после шаньюя и его наследника, восточного чжуки, — он имел на это право. Поход окончился неудачей — в безводной пустыне за хребтом Алашань[17] Гийюй попал в западню и, лишь благодаря прославленной отваге и умению водить войска, сумел выскользнуть из окружения со своим полуторатысячным отрядом. Юэчжи пустились вдогонку и, даже не переседлывая лошадей, ворвались в лесистые предгорья Алашаня, утвердились там и, судя по всему, были не прочь продвинуться еще дальше на восход. Вот чем обернулась для Хунну необдуманная затея лихого чжуки. Сейчас Гийюй сидел на положенном ему месте, по левую руку от шаньюя, и с нескрываемой злобой поглядывал на юэчжского посла, худого, улыбчивого и очень красноречивого человека.
— …Князю Кидолу известно, — говорил посол, — что западный чжуки без дозволения и ведома великого шаньюя нарушил договор, заключенный между двумя государствами, прервал братское согласие между ними и поставил Дом Юэчжи в неприязненное положение с соседней державой. Князь Кидолу надеется, что виновные понесут наказание.
Гийюй при этих словах побагровел, схватился за рукоять дорожного меча, священного у хуннов, и глаза его из-под густых черных бровей сверкнули так, словно две стрелы, сорвавшись с тетивы, вонзились в посла.
— …Князь хотел бы прошедшее предать забвению, — ослепительно улыбался посол. — Подтвердить прежний договор, чтобы пограничные жители не опасались впредь внезапных набегов. Пусть малолетние растут, а старики спокойно доживают свой век, пусть все из рода в род наслаждаются миром…
Шаньюй устало кивнул, проклиная в душе и посла с его лисьими повадками, и Кидолу, сумевшего так ловко прибрать к рукам Алашань, и беспечного Гийюя.
— …Поскольку нарушения договора и разрыв братского согласия всегда происходили со стороны хуннов, — мягко говорил посол, — то князь Кидолу хотел бы на этот раз, кроме словесного подтверждения договора, получить истинное доказательство обоюдного доверия.
— Какое же доказательство называет истинным мой брат Кидолу? — спросил Тумань, уже догадываясь, о чем пойдет речь.
— Князь Кидолу хочет, чтобы его брат, шаньюй Тумань, послал к нему своего сына, который будет для него все равно что родной сын. Князь Кидолу с нетерпением ждет сына своего брата. Он уже указал для него в табуне лучшего иноходца, приказал поставить большую юрту из белоснежного войлока, и красивейшие девушки готовятся петь в честь дорогого гостя приветственные песни…
Тумань выслушал посла и легким кивком разрешил ему удалиться. Оставшись в юрте вдвоем с Гийюем, он сердито сказал:
— Это ты их привез в Алашань на хвостах своих коней!
Гийюй вскочил и вне себя от ярости крупными шагами заходил по юрте.
— Отдать сына шаньюя! Попадись мне этот Кидолу, я бы его живьем сварил в кипящем масле! — громы хал он.
Тумань невольно залюбовался разгневанным молодым князем. Чжуки был высокого роста, широкоплечий, с мощными руками прирожденного воина. От своей матери, дочери вождя динлинов, он унаследовал орлиный нос, голубые глаза и светлую кожу; от отца, хуннского князя, — черные волосы, широкую кость, горячий нрав и титул западного чжуки.
— Шаньюй! — вдруг остановился Гийюй. — Я вижу лишь один выход — собрать все силы Хунну и напасть на юэчжей…
— А тем временем дунху и циньцы сожгут наши кочевья и угонят в рабство наших женщин и детей, — мрачно усмехнулся шаньюй.
— Не успеют! — рявкнул чжуки. — Мы должны поразить бритоголовых молниеносно, после чего повернем на дунху. Мэнь Тянь, узнав о нашей победе над юэчжами, не посмеет выступить!
„Да, небо знает, кого ставить шаньюем, — немного гордясь своей рассудительностью, подумал Тумань. — О духи, что было бы, будь на моем месте этот безрассудный рубака!“
— Завтра на Совете князей все и решим, — сдержан но сказал Тумань и поднялся, показывая, что разговор окончен.
…Шаньюй в своей жилой юрте заканчивал вечернюю трапезу, когда явился его тесть, князь Сотэ, государственный судья, глава знатного рода Сюйбу.
Обменявшись приветствиями, они некоторое время молчали.
— Мои лазутчики доносят, — первым начал Сотэ, — что войска Мэнь Тяня пришли в движение.
— Уже? — шаньюй отставил недопитую чашу.
— Да, — государственный судья пристально посмотрел на шаньюя. — Если даже брать в расчет движение только пеших войск, и то они будут здесь самое большее через шесть-семь дней.
— О духи, началось… — Тумань заметно побледнел.
— Я виделся сегодня с князем Бальгуром, — продолжал Сотэ. — Он говорит, что конные разъезды дунху почти каждый день появляются в предгорьях Иньшаня. А о юэчжах ты и сам все знаешь. Они берут нас, как зверей, в облавное кольцо. Решай, что теперь делать. Ты — шаньюй…
— Уходить в Великую степь, — хрипло сказал Тумань. — Там, только там наше спасение.
— Правильно, — согласился Сотэ. — Однако князья будут против тебя. Они предпочитают драться.
— Но я решил так! — крикнул Тумань.
— Что поделаешь! — Костлявое лицо государственного судьи оставалось невозмутимым. — Хунну — не Цинь, а ты — не хуанди.
— Глупцы! Они же губят Хунну! — Тумань вскочил, растерянно взмахнул руками и снова сел. — Что же делать, князь Сотэ?
— Не знаю, — Сотэ помолчал и, как бы между прочим, спросил: — Что ты думаешь ответить юэчжским послам?
— Отказать! — резко бросил Тумань.
— Напрасно. Лучше иметь двух врагов, чем трех. Хотя бы даже невмешательство юэчжей сегодня много сто ит. Я боюсь даже подумать о том, что произойдет, если они вдруг ударят в тот момент, когда мы будем переправляться через Желтую реку или со всеми чадами и домочадцами, скотом и скарбом идти через Великую степь.
Мы окажемся беспомощны перед ними! Подумай об этом, шаньюй!
— Отдать сына… — прошептал Тумань.
— У тебя два сына — Увэй и Модэ, — голос Сотэ стал жестким и требовательным. — Шаньюем когда-нибудь станет один из них. Который?
Шаньюй молчал.
— Иметь наследником почти взрослого сына, будучи еще вовсе не старым, — так ли уж это безопасно? Не даром сказано, что вскормленный бычок ломает арбу.
Сотэ держал растерянного шаньюя под прицелом своих холодных глаз, и каждое слово его было словно удар тяжелого конепосекающего меча.[18]
— На Совете князей я могу взять твою сторону, шаньюй. Но для этого надо решить дело с послами.
— Значит, Модэ… — не то спросил, не то сказал Тумань полузадушенным голосом.
— Ему там ничто не грозит, если мы… — Сотэ чуть заметно усмехнулся, — … не нарушим договора. Модэ вырастет среди юэчжей, женится там и, быть может, станет у Кидолу одним из его военачальников. Это хорошо — у нас будет свой человек в ставке вождя юэчжей.
Государственный судья встал и направился к выходу. Внезапно он остановился, прислушался и, быстро шагнув вперед, откинул входной полог. Снаружи никого не оказалось.
— Показалось, что там кто-то стоит. Видимо, я ошибся, — пробормотал Сотэ и обернулся к Туманю: — А послов надо отправить на рассвете. Незачем им видеть наши сборы. — Он усмехнулся. — Ничего славного в этом нет, шаньюй.
