Однако он знал, что для отца привязанность всегда была важнее зова плоти. Будучи кардиналом, он мог позволить себе содержать с дюжину куртизанок, но был верен лишь Ваноцце – матери Чезаре. Она была ему скорее женой, чем любовницей, хоть по красоте и подходила на роль последней. Разумеется, отец дарил матери драгоценности и баловал, исполняя ее капризы, но в самых ярких воспоминаниях о детстве Чезаре видел мать в простой домашней одежде на коленях перед большим чаном с горячей водой, а отца сидящим на стуле – он погружал ноги в воду и смеялся, запрокинув голову. Эта женщина в равной степени могла дать облегчение уставшим ногам и удовлетворение набухшему члену. При мысли об этом Чезаре пробила дрожь.
Даже после того, как они разошлись и Родриго забрал детей, его привязанность к ней осталась прежней: Ваноцце не знала недостатка в деньгах и была обеспечена всем необходимым, даже мужем, всегда готовым исполнить супружеский долг. Чезаре не помнил ни одной ссоры между ними, ни одного скандала. Да и кому пошло бы на пользу, если бы она кричала о своих проблемах направо и налево? Напротив, она всегда была обходительна, добродушна, радовалась его нечастым визитам и никогда не требовала, чтобы он не уходил, и поэтому Чезаре было неизменно хорошо в ее компании. Что бы ни говорили многочисленные моралисты, на протяжении многих лет у него была дружная и крепкая семья, которую он любил и в которой любили его.
А потом появилась эта девчонка Фарнезе, и отца понесло. Новости о ее прибытии в Рим достигли даже лектория Пизы: красавица Джулия, способная очаровать кого угодно, девушка из хорошей семьи, которая надеется обеспечить свое будущее через постель. «Неплохая сделка, – думал Чезаре. – Очень скоро ее братец станет кардиналом: еще один голос в пользу Борджиа, к тому же благодетель собственной семьи. И новая династия начнет свой путь к власти».
На другом конце комнаты сидел, неуклюже сложив руки на груди, Микелетто и нетерпеливо покачивал ногой. Он не был льстивым, даже когда лицо ему еще не изуродовали: сладкие речи притупляли инстинкты.
– Клянусь, ты куда нетерпеливее меня, Микелетто, – сказал Чезаре, в насмешку принимая такой же хмурый вид.
Тот лишь помрачнел еще сильнее.
– Я просто думаю, что если бы мы были в Риме…
– Если бы мы были в Риме, то не смогли бы и пукнуть без соглядатаев. Сейчас они угомонятся, а мы спокойно обождем за пределами города, пока все не уляжется. – Чезаре махнул рукой на стопку писем на столе. – В письмах папы говорится, что он уже отправил войска в Перуджу. Они будут там к концу недели.
– Ха! Семье Баглиони это не понравится. Они узнают, что новости идут от вас.
– Именно этого я и хочу.
Когда-то они дружили: юный Чезаре учился в Перудже, а мальчишки Баглиони, его ровесники, всегда были рядом. Уже тогда они походили на банду разбойников – сыновья двух облеченных властью братьев, готовые лезть в драку по малейшему поводу, да и без него. Папский посол в городе вздохнуть не мог от страха чем-то их обидеть. Теперь, когда братья подросли, а доходов семьи нет, они готовы были драться и за меньшую власть. И не собирались ни перед чем останавливаться.
– Это не их город. Нечего им там хозяйничать, как в своей вотчине. Так и в других папских областях вообразят, что подобное поведение может остаться безнаказанным.
Микелетто фыркнул.
– Над чем ты смеешься?
В ответ Микелетто поднял руки, будто сдаваясь. Несмотря на большую разницу в положении, этим двоим нравилось подкалывать друг друга и дурачиться, словно щенкам.
– Просто поражаюсь, с какой легкостью удается обойти каноническое право. Думаю…
– Я знаю, о чем ты думаешь: куда проще было бы провернуть все это с помощью меча, а не тонзуры.
Микелетто улыбнулся.
– Я не давал никаких клятв.
– За что церковь тебе, уверен, бесконечно благодарна. Не волнуйся. Придет время, и волосы быстро отрастут.
Возможно, для мужчины все именно так, а вот для женщины отращивание волос – это дело всей жизни.
Когда Родриго Борджиа впервые пригласил Джулию Фарнезе в свою спальню, она предстала пред ним, нервно переминаясь с ноги на ногу, прикрытая лишь ниспадающими волосами, и сквозь эту золотистую накидку проглядывали груди и темный треугольник на лобке. Какой мужчина мог бы устоять?
Волосы любовницы папы. Тема для целого вороха сплетен. Да почему бы и нет? Если у святых старцев длина волос являлась доказательством преданности Богу, то Марии Магдалине они лишь помогали прикрыть срам.
Для Джулии Фарнезе волосы всегда были предметом особой гордости.
Когда она родилась, повитухи смыли с ее головы кровь и пришли в изумление, увидев мокрые локоны. В годовалом возрасте волосы приобрели пшеничный цвет и уже закрывали уши. К трем годам доходили до плеч, а к семи до лопаток. Когда она поняла, что волосы – ее билет в счастливое будущее? С раннего возраста прислуге приходилось о них заботиться: мыть, осветлять, увлажнять, ополаскивать, сушить, расчесывать, бесконечно расчесывать. Ее братья изучали латынь и упражнялись в борьбе, а она сидела, не шевелясь, и напрягала мышцы шеи, когда ее тянули за волосы расческой, не в состоянии ни читать, ни шить, ни заниматься чем-либо еще, кроме разглядывания складок своего платья. К тому времени, как у нее начались месячные, волосы уже доходили до колен, а слава о них и ее красоте разнеслась по округе.
Однажды она приехала в Рим, совсем ненадолго. Все знали, как сильно кардинал Родриго Борджиа падок до женщин. Также все знали, что его племянник, Орсино Орсини, уже достиг возраста, подходящего для брака, и что, несмотря на происхождение, косоглазому мальчишке трудно будет найти себе красивую невесту. После этого требовалось лишь устроить спланированную до мельчайших деталей «случайную» встречу в чьем-то доме. Она и ее волосы расположились в выгодном свете прямо у открытого, залитого солнцем окна. Он – конечно, речь сейчас не об Орсино, мальчишку занял какими-то срочными делами один из друзей Фарнезе – направился прямо к ней, обаятельный, полный желания и восхищения, мужчина, умеющий слушать не хуже, чем говорить. Когда она поднялась, намереваясь уйти, он спросил – с огоньком в глазах, против которого было не устоять, – позволит ли она ему коснуться своих волос. Он подошел совсем близко, взял их в руки, взвешивая, словно решил купить, и она почувствовала его дыханье на своей шее, а затем его руки оказались на ее плечах, а губы зашептали, как она прекрасна и как сильно он хотел бы увидеть ее еще раз.
* * *
– Не пугайся. – Их первая ночь случилась в суровую зиму, и он предусмотрительно погрел руки перед тем, как дотронуться до нее. – Обещаю, что не причиню тебе вреда.
Мало кто мог сдержать подобное обещание – тем более мужчина, обладающий такой властью. Однако она была благодарна ему за эти слова. Многие не стали бы даже обещать.
Позже он расстелил ее локоны по подушке и постели, словно у нее из головы лились солнечные лучи, а потом уговорил ее оседлать его и осыпать своими волосами его грудь и лицо. Он был обходительным и вежливым любовником, так что бояться его казалось абсолютной глупостью.
И все же она боялась. Боялась не только своей силы (которую теперь вполне осознавала), а скорее того, что шелковое чудо, которое она постоянно носила с собой, выглядит идеально, только когда никто его не трогает. Пот и сплетение тел сделали свое дело: волосы теперь спадали паклей и запутались. В иные моменты Родриго случайно придавливал их, и она не могла шевельнуть головой. Разумеется, она старалась молчать. Ведь волосы принадлежали ей, она принадлежала им, и вместе они были его наядой, Венерой, его личной Марией.
По прошествии пяти или шести первых свиданий дом стали оглашать ее крики. Теперь волосы стали путаться быстрее, и как бы бережно слуги ни пытались привести их в порядок, какую бы расческу ни брали, Джулия не могла сдержать слез, так что через некоторое время ни она, ни они уже не были уверены в том, что она оплакивает – свои волосы или свою жизнь, так сильно все изменилось за столь короткое время.
В конце концов, она вынуждена была поговорить с Родриго. Удивительно, но он проявил понимание: ее желание угодить ему тронуло его, и, по правде говоря, ему и самому надоело такое обилие волос в постели. Вместе они договорились об их заточении. С тех пор на время занятия любовью волосы Джулии заплетались в тугую косу. В этом имелось еще одно преимущество: теперь, когда она стояла обнаженной, ничто не закрывало ее тело от его глаз, а когда он брал ее, то накручивал косу ей на шею, один виток, потом другой, как тяжелое золотое ожерелье. Или петлю. Она быстро уловила сходство и теперь откидывала голову и стонала как от удушья. Было страшно, но вместе с тем это возбуждало.
Спустя три года у нее был муж, который никогда не смотрел ей в глаза, и любовник, ставший теперь папой римским. И хоть страсть Александра не угасла (пожалуй, она только росла), акты любви стали реже, так что бывали моменты, когда собранные в толстый пучок шелковистые волосы Джулии служили ему подушкой, а не объектом страсти, и он просто зарывался в них лицом и вдыхал аромат своим огромным носом.
