Илья Данилович шмыгнул за порог.
— Сказывать ли, царь-государь? — поклонился Лихачев.
— Сказывай.
— А в иной перемене объявилося человек с пятьдесят в латах и почали саблями и шпагами рубиться и из пищалей стрелять и человека с три как будто и убили… И многие предивные молодцы и девицы выходят из полога в золоте и пляшут, и многие диковинки делали.
Восхищенный рассказом Лихачева, Алексей в тот же вечер вызвал к себе Матвеева, Ртищева и Нащокина.
— Волю зреть на Москве комедийное действо!
Ближние горячо поддержали царя и тут же принялись обсуждать, кому поручить написать «действо».
Сидевший молча у окна Милославский, едва беседа окончилась, поклонился в пояс государю.
— Дозволь молвить.
— Реки!
— Сам ты, царь, премудро сказываешь: делу-де время, потехе же час.
— Ну?
Илья Данилович осклабился.
— Ну, выходит, хочу я за дело приняться.
Государь шлепнул тестя по животу и рассмеялся.
— Что ты с ним сотворишь, коли спит он и зрит свою государственность!
— Не о себе помышляю, — преданно заглянул Милославский Алексею в глаза, — о твоем пещусь благоденствии!
И таинственно прищурился:
— Добро бы, государь, всю многоликую монету скупить, а выпустить одноликую, ибо не имут людишки веры в нынешние деньги и на них никаких товаров не отпущают.
Царь сердито топнул ногой.
— Токмо давеча сказывал — отменно-де все в державе моей!
— Не обмыслил давеча хилым умишком своим, государь.
За Илью Даниловича вступился Ордын-Нащокин.
— Дело сказывает Данилович. Великого ума тесть твой, государь.
Алексей раздумчиво потер пальцами лоб.
— Нам-то от того лихва будет какая?
— Верная лихва, царь, — успокоил Милославский, — скупим меди на рубль да шестьдесят копеек, а чеканить из той меди будем сто рублев по мелочи. Я уж доподлинно все прикинул. Не зря же ты меня пожаловал ведать двором денежным!
Царь обнял тестя.
— А и, доподлинно, великого ума тесть наш Илья Данилович.
Все заботы об увеличении казны царь возложил на Милославского. Чтобы прежде всего улучшить свои собственные дела, Илья Данилович образовал артель для чеканки фальшивой монеты, в которую вошли боярин Морозов, дворянин Толстой, стольник Иван Голенищев, стряпчий Сила Макарьев Бахтеев, муж царевой тетки по матери, думный дворянин Матюшкин и торговый гость Василий Шорин.
По стопам «верных» голов и целовальников пошли и денежные мастера, серебряники, оловянники и иные.
Вскоре в народе пошли подозрительные толки: денежные мастера никогда не слыли богачами, жалованье получали убогое, мшел брать было им не у кого — жили тихо, скромно, перебиваясь с хлеба на квас; и вдруг, словно с неба, клад на них свалился. Кругом беспросветная нищета, моровое поветрие, а мастера каким-то чудом обрядились с семьями по боярскому обычаю, снесли покосившиеся избы свои и поставили каменные дворы, стали закупать в рядах, не торгуясь, дорогие товары, серебряную утварь, и каждодневно устраивать развеселейшие пиры.
— И откель благодать им такая? — зло перешептывались по углам люди.
А медные деньги обесценивались между тем все более и более. По Руси, под стенанья, вопли и скрежет зубов отплясывала свою страшную пляску смерть. Покойников не успевали хоронить и оставляли в замурованных избах. На месте сел, деревень и починков выросли погосты. Избы стали надгробиями. Ночью и днем по смрадным московским улицам бродили бездомные толпы голодных и падали замертво, чтобы больше не встать никогда. На всех перекрестках дозорили усиленные отряды рейтаров. Москва превратилась в стан, а ее обитатели — в полоненных людишек.
Потеряв надежду на лучшее будущее, люди с особенной жадностью ухватывались за самые различные слухи и принимали их безоговорочно, как истину. Этим пользовались раскольничьи «пророки», громогласно вещавшие, не стесняясь присутствием рейтаров, о скором приходе антихриста и светопреставлении.
Однажды раскольники принесли новую весть. Народ всколыхнулся, повеселел; из уст в уста передавалось о скором приходе на Москву, на выручку голодающим, великой разбойной ватаги с атаманом Корепиным во главе.
Слух прокатился и смолк, и еще грознее насупилась притихшая Москва…
* * *
Доведенный до отчаяния народ решился на последнее средство: идти с челобитной к самому государю. Выборные отправились к Ртищеву.
— Ты, Федор Михалович, един не гнушаешься простолюдинов. Заступи ж и помилуй!
Ртищев разжалобился и на другой же день упросил государя принять челобитчиков.
На Красной площади с утра собралась огромная толпа голодающих. Выборные долго стояли на коленях перед храмом Василия Блаженного и исступленно молились «о смягчении и умилении царева сердца». Наконец их ввели в Кремль.
— Великий наш печальник и государь! — упали послы ниц перед Алексеем. — Дозволь челом бить тебе, помазанник Божий!
Царь вперил в подволоку глаза.
— Печалуйтесь!
Один из выборных подполз к Алексею и припал к его ногам.
— Хлеб учал дорог быть высокою ценою от медных денег, — срывающимся голосом начал он, — потому что вотчинники хлеб, и сено, и дрова продают на медные деньги большой ценой. А на серебряные деньги ржи четверть купят рубли по четыре, а по меди выходит рублев по тридцать по шесть. А и в таком дорогом хлебе и во всяком харчу скудные людишки погибают и многие чернослободцы торговые люди ожидают себе от медных денег конечные нищеты.
Выборный умолк и стукнулся лбом об пол.
Царь охватил руками голову и тяжело сопел. Его глаза потемнели, налились слезами.
Челобитчики — работные, ремесленники, цирюльники, портные, сапожники, гончары и мелкие торговые люди, увидев государеву скорбь, оживились. «Ужо он все напасти единым глаголом своим с нас поснимает. Нешто допустит он нашей погибели», — думали они, смелея.
— Дозволь еще молвь тебе молвить, государь! — вновь поднял вдруг свой голос выборный.
— Молви!
Работный приподнялся, упершись об пол рукой и, чувствуя, как помимо воли все существо его наливается отчаянной отвагой, мотнул головой в сторону Милославского.
— А учало все дорого быть еще по той пригоде, что тесть твой, царь-государь премилостивый, Илья Данилович Милославский, приказал сробить на свою потребу воровских медных денег на сто на двадесять тысяч.
Кровь отхлынула от лица Милославского.
— Оговор то воровский, государь! То вороги противу меня измышляют!
Раздув широко ноздри, государь впился режущим взглядом в глаза тестю.
— А оговор, найдем мы казнь и на ворога твоего!
Он встал и высоко поднял руку, точно призывая в свидетели небо.
— За глаголы за смелые спаси вас Бог, страждующие холопи мои!… А обыщутся вправду слова, лютою смертию воров изведу!
И незаметно моргнул Ромодановскому, указывая на работного.
— Не инако, вор-то из разбойной ватаги Корепинской, — склонился Милославский к уху царя.
— И самому мне сдается, — ответил чуть слышно Алексей и встал с кресла.
— Изыдите с миром и веруйте, что не дадим мы погибнуть холопям своим.
У Троицких ворот работного остановил думный дьяк.
— Волит государь доподлинно глаголы твои записать, чтобы легче было сыскать воров.
До вечера выборный просидел в каморке, дожидаясь опроса. Наконец за ним пришли стрельцы и, не дав опомниться, накинули на голову мешок. Работный попытался сопротивляться, но его ударили палкой по темени.
Очнулся он в подвале, на дыбе. В углу, у пылающей печи, возился кат.
* * *
Алексей не обратил бы внимания на слова работного, если бы не понимал, что воровские деньги наносят ущерб его казне.
— А родитель-то твой — денежный вор, Марья Ильинична, — вызвав к себе жену, гневно закричал на нее царь. — Сто двадесять тысяч! Разумеешь ли? Сто двадесять тысяч воровских денег!
Он с ненавистью и с каким-то болезненным злорадством потрясал кулаками перед лицом растерявшейся Марьи Ильиничны.
— Тоже, «святая» — раскольников призревает богоборствует, а родитель — вор!
И подскочил к двери.
— Подать Милославского!
Илья Данилович вошел в терем с высоко поднятой головой.
— А ежели ты, всея Руси царь и великий князь, смердам да ворам разбойным внемлешь, верного же холопа и тестя изменником почитаешь, так на же!
Он бросился к стене, схватил охотничий нож и разодрав на себе кафтан, размахнулся с плеча… Царица с пронзительным визгом повисла на руке отца. Алексей попятился к двери.
— Эко, горяч ты, Ильюшка! — жалко выдавил он, задерживаясь на пороге. — Уж государю стало ныне не можно глаголом обмолвиться.
Илья Данилович бессильно выронил нож.
— Каково напраслину мне терпети… Сам я в думке держал, государь, нонеча же поведать тебе про воров денежных, а смерд меня упредил.
