— Но согласись, Ленхен, — пыталась оправдаться Женни, — что брать взаймы у собственной служанки…
— Если я для вас только служанка… — с новой волной горькой обиды в голосе перебила Елена.
— Ну что ты! — в один голос воскликнули Карл и Женни.
— А если «что ты», — передразнила супружеский дуэт Елена, — то берите эти деньги, и дело с концом.
— Но я не знаю, когда мы тебе отдадим, — потерянно проговорила Женни.
— Когда сможете, тогда и отдадите.
— Часть денег мы возьмем. Спасибо, — Маркс отсчитал половину лежавшей перед ним суммы, отодвинул ее в сторону, а остальные деньги снова завернул в платочек и протянул Елене. — Но все-таки ты должна ехать к госпоже Вестфален.
Елена бросила ненавидящий взгляд на Маркса, схватила протянутые деньги и выбежала из комнаты.
Она ушла из дому и через полчаса вернулась с извозчиком. Женни хотела помочь ей собрать немудрящий скарб; Карл схватился было за скобу ее кованого, видавшего виды сундучка, когда настало время грузить его в карету, но Елена презрительно отвергла их помощь. Все погрузив вдвоем с извозчиком, она даже не стала прощаться, а лишь сказала ледяным голосом Марксу:
— Сударь, не соблаговолите ли вы дать мне ваш брюссельский адрес? Он нужен мне, конечно, не для того, чтобы сообщать вам о моем житье-бытье, и не для того, чтобы узнавать новости о вас. Я лишь хочу время от времени справляться о здоровье вашей маленькой дочери.
Маркс и Женни были подавлены. Но что они могли сделать? Избежать разлуки невозможно…
— Я, право, еще не знаю, — вяло проговорил Маркс. — Мне советовали на первое время остановиться в отеле «Буа-Соваж»…
— Благодарю, — отчужденно сказала Елена и, не пожелав слушать ни прощальных слов, ни сожалений, ни напутствий, села на извозчика и уехала.
Маркс и Женни, естественно, думали, что она отправилась на вокзал, чтобы ехать в Германию. Каково же было их изумление, когда в Брюсселе, едва они кое-как устроились, однажды утром открылась дверь и на пороге появилась Елена со своим сундучком на плече. Оказывается, в отчаянии и сомнениях протолкавшись несколько дней в Париже, она после мучительной внутренней борьбы самовольно решила ехать все-таки не в Германию, а в Брюссель. И она была права — в этом Женни и Карл честно признались перед ней.
С той поры Марксы уже никогда не пытались отправить от себя Елену; что же касается займа у нее денег, то он стал довольно привычным делом.
Энгельс так живо все это себе представил, что не смог удержать слабой, печальной улыбки. Но тут кто-то легко коснулся его плеча и спросил над самым ухом, не скажет ли он несколько прощальных слов.
— Да, да, конечно, — ответил Энгельс, стараясь вырваться из цепких объятий воспоминаний. Собираясь с мыслями, он наклонился, взял горсть земли и, ощутив ее холод, окончательно вернулся в сегодняшний день.
Речь была краткой, но Энгельс рассказал в ней не только о том, что Елена была помощницей Женни в домашних, в семейно-хозяйственных делах. Он подчеркнул, что и сам Маркс частенько обращался к ее здравому смыслу в трудных и запутанных делах.
— Что касается меня, — Энгельс грустно покачал головой, не отрывая взгляда от лица покойной, которое даже и сейчас, в гробу, не потеряло выражения своей всегдашней озабоченности и неизбывной доброты, — то та работа, которую я оказался в состоянии выполнить после смерти Маркса, проделана была главным образом благодаря тому теплу и помощи, что она внесла в мой дом, оказав ему честь своим пребыванием в нем после смерти Маркса.
Вслед за Энгельсом кто-то стал говорить еще. Он слышал слова, но их смысл не доходил до его сознания — он опять оттолкнулся от берега этого тихого осеннего денька и уплыл в прошлое.
Энгельсу пришло на память, что в некрологе о Женни-младшей он писал: пролетариат утратил в ее лице героического борца, но у убитого горем Маркса осталось, по крайней мере, то утешение, что сотни тысяч рабочих в Европе и в Америке разделяют его горе. Елену эти сотни тысяч, конечно, не знали. Ее знали лишь те, кто бывал в доме Марксов, кто ел ее супы и пудинги, кому она приводила в порядок потрепанную в скитаниях одежду, кому ссужала небольшие, но так необходимые суммы из своих скромных средств, — словом, ее знали лишь те, кому она дарила свое внимание и заботу, доброту и ласку. Но все-таки, подумал Энгельс, она тоже была героическим борцом — скромным, незаметным, даже неизвестным для посторонних, но именно героическим. Сколько мужества и находчивости, ловкости и сноровки, терпения и силы духа ежедневно и ежечасно требовалось от Елены, чтобы защитить бастион, в котором жил и работал Маркс, от ежедневных жестоких атак нужды, болезней, жизненных неурядиц.
Да, это был непрерывный труд, безостановочный бой… Ему вспомнилось, как однажды, отвечая на анкету дочерей. Маркса и будучи в шутливо-веселом настроении, он против слов «Ваше представление о счастье» взял да и написал: «Бутылка шато-марго двадцатилетней выдержки». Елена же на этот пункт ответила так: «Съесть обед, который был бы приготовлен не мной». Она, конечно, тоже шутила, но если шутка Энгельса была шуткой, и только, то в словах Елены можно было почувствовать привкус живой горечи — за ними вставали годы и годы самозабвенного, однообразно-изнурительного мужественного труда. Прочитав тогда ее ответ, Энгельс пожалел о своей шутке…
Женни говорила о ней: «Какое это для меня сокровище». Она была сокровищем, конечно, и для Маркса, и для всей семьи. И еще кто знает, удалось ли бы Карлу в полной мере совершить то, что он совершил, не будь она всегда рядом. Карл и Женни понимали это, как родную любили ее, потому и решили, что она будет похоронена в одной могиле с ними. Так что у тех же сотен тысяч рабочих в Европе и в Америке есть все основания, чтобы скорбно почтить Елену Демут, подумал Энгельс.
Кто-то снова слабо коснулся его плеча и шепотом сказал: «Пора!» Энгельс не понял, к чему относилось это тихое восклицание, но тут же почувствовал, как ему в руку вложили ком земли. Очнувшись, он слегка помял землю и, чуть помедлив, бросил ее в могилу. Раздался глухой, одинокий, печальный звук. Вслед за ним послышалась частая дробь ударов, потом — плавный, ритмичный шум сыплющейся земли: это приступили к своему делу могильщики.
С кладбища Энгельс пошел домой пешком. Если бы его спросили, почему он так решил, вероятно, он ответил бы, как и думал на самом деле: лишь потому, что до дома не так далеко. Но действительная причина была иная: неосознанно он хотел оттянуть момент возвращения в опустевший, осиротевший дом. Ведь семь последних лет, как сорок лет до этого у Марксов, его душой, его хозяйкой и мажордомом, его защитницей и добрым гением была Елена.
Выходя из кладбищенских ворот, Энгельс натолкнулся на двух нищих. Нащупав в кармане несколько монет, он подал милостыню тому и другому, но, отойдя от них несколько шагов, вспомнил, что Елена, как и Маркс, всегда питала большое недоверие к лондонским нищим, среди которых действительно встречается много виртуозных пройдох. Маркс никогда не мог устоять лишь перед теми нищими, которые были с детьми.
Однажды в разговоре с Женни Энгельс высказал догадку, что это недоверие Елена переняла у Маркса. Женни помолчала минуту и задумчиво возразила: «Едва ли. Пожалуй, как раз наоборот: по-моему, Карл проникся недоверием под влиянием Ленхен — ведь она гораздо чаще сталкивается с нищими и, конечно, лучше знает их».
В последние семь лет Энгельс еще более уверился в определенном воздействии Елены на Карла, так как и сам, даже будучи стариком, — а Маркс-то знал ее со времен гораздо более податливого возраста, — бесспорно, ощутил на себе добрую силу ее обаятельной личности.
Энгельс вспомнил, как когда-то его сотоварищ по баденско-пфальцскому восстанию сорок девятого года, а ныне крупный сановник в Соединенных Штатах Карл Шурц рассказывал о молодом Карле: «Все, что Маркс говорил, было действительно содержательно, логично и ясно… Но мне никогда не приходилось встречать такой вызывающей, невыносимой надменности в выступлениях». В таком же духе отзывался о тридцатилетнем Карле другой участник революции сорок восьмого года, прусский лейтенант Техов: «Будь у него столько сердца, сколько ума, столько любви, сколько ненависти, я готов был бы идти за него в огонь, хотя он высказал свое полнейшее презрение ко мне не только обиняком, но под конец совершенно откровенно».
Конечно, по отношению к таким полуреволюционерам, как Шурц и Техов, Карл всегда, до конца своих дней, был пренебрежителен и резок, но все-таки нельзя отрицать, что в молодые годы в нем бурлил определенный переизбыток иронической энергии. И Энгельс сейчас понимал, что если Карл со временем обуздал эту энергию и стал ее полновластным повелителем, то в этом ему помогли не только годы и опыт, не только Женни и дети, но, конечно, и Елена…
