— Почему вам самому не поговорить с ней?
— О нет. Я не могу. Я слишком взволнован. Я не сумею вовремя сделать паузу, вовремя остановиться. Чего доброго, я перейду на проповедь…
Эмилия знает, что Эрик Хансен вернулся. Она видит его коня, слышит его голос. Она знает, что ее вот-вот позовут к отцу и он снова заведет разговор о нежных чувствах проповедника.
Это ужасно, отвратительно, невыносимо. Как жаль, что на свете вообще существует такая вещь, как замужество. Как жаль, что она не седая старуха, тогда ее оставили бы в покое.
Эмилия набрасывает плащ и выбегает из дома. Хотя северный ветер изо дня в день упорно дышит весенней прохладой, лучи солнца заливают фруктовый сад, через который Эмилия бежит к лесу, где буки наконец начинают убирать свои кроны в зеленый наряд.
Она хочет, чтобы лес скрыл ее от посторонних глаз. Как хотелось бы ей стать маленькой и похожей на привидение, каким был Маркус, стать настолько бесплотной, что ни одному мужчине и в голову не пришло бы, что у нее есть тело.
Она подходит к дереву, под которым когда-то нашла зарытые часы, садится под ним, закутывается в плащ и начинает рыдать. Рыдания ее беззвучны. Они не прерывают пение птиц. Полевка роется у ее ног в прошлогодних листьях.
Мужайся, Эмилия.
Эмилия явственно слышит голос Карен, такой реальный и близкий, будто она неожиданно появилась в лесу и смотрит на дочь. Эмилия поднимает голову и смотрит вверх, затем, ощутив на лице тепло солнечных лучей, поднимает взгляд выше, к пологу буковых ветвей, еще прозрачному, как кружево, но уже обещающему будущее великолепие. И, глядя на кроны деревьев, на просвечивающее сквозь них небо, которое говорит о весне, об обновлении, Эмилия начинает наконец понимать, что именно об этом всегда старалась сказать ей мать.
Карен никогда не говорила о мужестве в повседневных житейских делах. И сейчас она вовсе не призывает дочь проявить твердость и стать женой Эрика Хансена. Напротив, только она и поняла, что это невозможно и почему этого нельзя допустить.
Карен не звала ее слишком громко, а ждала, приведет ли то, что началось в Росенборге, к прекрасному будущему, и это еще одно указание на то, какое именно послание она хочет передать своей дочери. Ведь Карен единственная из близких Эмилии понимает, почему жизнь без любви это не жизнь. И она не допустит, чтобы ее дочь прожила такую жизнь.
Карен говорит Эмилии:
— Мужайся, Эмилия, и приходи ко мне, где бы я ни была. Пусть у тебя достанет веры понять, что, когда ты придешь, я буду здесь и что, с тех пор как мы расстались, я всегда ждала тебя.
Сейчас Карен так близко, что Эмилия перестает плакать, на сердце у нее становится легко и все ее существо переполняет радость и облегчение, какие испытывают люди, когда после долгих поисков находят наконец то, чего искали, в собственном саду.
Мужайся, Эмилия!
Почему она не поняла смысла этих слов раньше? Теперь он ей так ясен, словно им полнится весь лес, словно он запечатлен в узоре буковых листьев на фоне неба.
Она не станет женой проповедника.
Она не состарится, ведя хозяйство отца и заменяя мать дочери Магдалены.
Она соединится с Карен. Не часы, а она, Эмилия, будет лежать под пологом развесистых буков.
В конце концов, все так просто. Надо купить маленькую склянку с белым ядом, какую Кирстен однажды купила у аптекаря. А потом ты будто окажешься совсем одна на замерзшей реке, катаешься и катаешься на коньках, потом у излучины реки видишь протянутую руку матушки, берешь ее и, как прежде, вместе с ней скользишь рука в руке…
Когда Эмилия возвращается домой, отец зовет ее к себе.
— Эмилия, — говорит Йоханн, — я обдумал предложение Герра Хансена и считаю, что оно заслуживает внимания. Ты полагаешь, что не хочешь выходить замуж, но прислушайся к своему сердцу внимательнее. Уверен, что ты найдешь в нем уголок, который предпочитает…
— Предпочитает?
— Сдаться. Ты так долго сражалась со мной, что, думаю, мы оба устали.
Эмилия подходит к отцу, который выглядит несколько старше, чем в то время, когда в их доме появилась Магдалена, и нежно целует его в щеку.
— Я сделаю все, о чем вы меня просите.
Он прижимает ее к груди, свое старшее дитя, которое не только до сих пор напоминает ему первую жену, но и пахнет, смеется как она.
— Хорошо, — говорит он. — Тогда позволь мне сказать Герру Хансену, что до конца лета вы обвенчаетесь.
Июньская свадьба. Внутренним взором она видит лес: на ней легкое платье, она лежит под пологом более темным, более зеленым, и ее тело с головы до ног покрыто белыми шелковыми лентами. Несколько потревоженных голубем листьев срываются с ветки и падают на него, подобно лепесткам роз, которые бросают свадебные гости.
— Я подумаю, — говорит Эмилия. — Подумаю об июньской свадьбе.
— Не думай слишком долго. Герр Хансен достойный человек, Эмилия. Когда ты выйдешь замуж, у тебя начнется другая жизнь.
Как странно, размышляет Эмилия некоторое время спустя, что это сказал именно отец, моя жизнь начнется. С каким упрямством люди держатся за свой бездумный оптимизм. Только Карен все видит ясно.
Это время, которое они всегда будут показывать.
Довольно далеко отсюда на северПитер Клэр смотрит в потолок. Его измученное тело вытянуто во всю длину; он благодарен за то, что лежит в постели под теплым одеялом, за то, что слуги приносят ему горячие напитки и еду, которую он не может есть. Он знает, что если бы остался на дороге, то непременно бы умер.
Но он пленник Кирстен.
Она, смеясь, сообщила ему об этом. Он слишком слаб и поэтому целиком во власти ее капризов и прихотей.
Она каждый день навещает его — врывается в комнату, наполняя ее ароматом острых пряностей, и кладет холодную белую руку ему на лоб.
— Поразительно, — говорит она, имея в виду его не спадающий жар. — Если бы вас запустили вращаться вокруг Земли, вы бы сверкали как комета, мистер Клэр.
Уходя, она поворачивает ключ в замке.
Ему снится Эмилия. Здесь, в Боллере, где он рассчитывал ее найти, она возвращается к нему, как возвращаются мертвые, с жестами скорби и упрека, бесплотным духом, который с приходом дня бледнеет и рассеивается. Мысль, что она действительно может быть мертва, приводит его в такой ужас, что он закрывает лицо руками и молит: «Все, что угодно, только не это!» Ведь он идет к ней. Именно это чувство живет в его воспаленном мозгу. Утрата лютни, денег и мешочка с Королевскими пуговицами, боль во всем теле, заточение в Боллере — лишь прелюдия к его поискам. Он возобновит их, лишь только немного окрепнет.
Но куда ему идти? Питер Клэр знает, что дом отца Эмилии здесь, в Ютландии, и спрашивает Кирстен, далеко ли он от Боллера.
— Ах, — отвечает она, — довольно далеко отсюда на север. Точно не знаю. Но как бы то ни было, я не думаю, что она там, мистер Клэр. Я же говорила вам, что, по слухам, она вышла замуж в Германию. Возможно, она уже маленькая мама. У нее, знаете ли, была курица в любимицах.
Он отвечает, что никогда не забудет, как видел Герду в комнате Эмилии, и хочет спросить Кирстен: «Зачем вы скрыли от нее мои письма? Какая злость побудила вас использовать простодушную Эмилию в махинациях с подкупом? Видно, вам неизвестно, какая редкость истинная любовь, раз вы позволили себе так безжалостно ее растоптать?» Но он молчит. Кирстен его приютила, и сейчас не время, чтобы его выгнали из теплой постели на холод.
Врач перевязал ему рану на шее и сунул нос к уху, которое доставляет лютнисту постоянные мучения и почти ничего не слышит. Он сообщает Питеру Клэру, что ему не нравится, как из него пахнет.
— Скажите, что это такое, — просит Питер Клэр, но врач отвечает, что не знает, однако постарается «его промыть, дочиста промыть, Сэр».
Врач вливает в ухо клеверное масло. Оно, словно кипящий котел, гудит в голове лютниста, и в глазах у него темнеет. Гудение переходит в медленное кипенье, врач вводит в ухо камышинку, затем вынимает ее, рассматривает каплю гноя на конце и говорит с ликованием в голосе:
— Какая-то мерзкая инфекция. Сэр. Похоже, очень сильная. Я справлюсь по своим книгам, как нам заставить ее отступить.
Питер Клэр теперь расстраивается из-за мешочка с Королевскими пуговицами. Так долго пробыть с Королем Кристианом и не иметь ничего в память о нем. Еще во время плаванья на «Святом Николае» у него вошло в привычку пересыпать пуговицы между пальцами. Это занятие странным образом его успокаивало. Чувствуя, как дорогие и грошовые пуговицы перемешиваются и образуют нечто новое, не поддающееся денежной оценке, он улыбался от удовольствия. Он твердо решил, что ни в одно путешествие не отправится без этого мешочка, что он всегда будет напоминать ему о Короле, который по ошибке принял его за ангела и всегда (несмотря на неудачи и беды) стремился понять, в какой валюте обитает человеческое счастье.