Питер Клэр вспоминает звезды над Нумедалом, вспоминает песни, которые на рассвете исполнял в комнате Короля, вспоминает концерты в беседке, недосказанные истории о Броре Брорсоне, неумеренные возлияния и застолья, взвешивание серебра, обсуждения Декартова cogito, могущество моря и упрямство надежды.
И он знает — что бы ни ожидало его в будущем, ничто не сможет сравниться со временем, проведенным рядом с Королем Дании. Он думает, что если бы не Эмилия, то он попросил бы Кирстен послать его назад, в Копенгаген, где он постарался бы уговорить Его Величество в обмен на обещанные деньги отправить к английскому двору какого-нибудь другого музыканта. И тогда — если бы для него нашли лютню — он был бы счастлив спускаться в погреб и играть там, зная, что человек с грустным лицом, плохим пищеварением и разрывающимся сердцем, который слушает его наверху, один из немногих на этой земле понимает, как много значит музыка в жизни людей.
Но он не может вернуться. Страдая от мучительной боли в ухе, изнывая от жара такого сильного, что порой ему кажется, будто он становится таким же тонким, как тростинка, он пытается выстроить план дальнейших действий. Но какие планы может строить человек, у которого нет ни денег, ни личных вещей. Кому-нибудь из слуг наверняка известно, где можно найти Эмилию, но как получить эти сведения? И как без камзола и без лошади объехать Ютландию или даже добраться до Германии?
Наконец он вспоминает о своем сундуке. Капитан «Святого Николая» обещал переправить его в Боллер. В нем одежда и книги, несколько серебряных пряжек для сапог, ручное зеркало, нотные листы — сотня мелочей, которые можно на что-нибудь обменять. Итак, в лихорадочной полудреме он ждет прибытия сундука, а врач тем временем ставит на его ухо припарку из корня лютика, и по ночам ему чудится, будто из глубин дома до него доносится дикий вой.
Проходит два дня. С каждым утром солнце в окне лютниста встает чуть раньше, оно уже немного греет. Корневые припарки снижают жар, и Питер Клэр может немного ходить по комнате.
Лютнист смотрит в окно. Он видит, что в парке буки подставляют ветру одетые пышной зеленью ветви, и дыхание цветущей весны возвращает ему чувство времени: время манит его в Англию, время уносит Эмилию все дальше и дальше.
В комнату входит Кирстен, и он спрашивает ее про сундук.
— Сундук? Какой сундук?
— Тот, который прислали сюда с корабля.
— Вы ждете, что такая вещь прибудет? Разве вы еще не поняли, что на этой земле нет честных людей, мистер Клэр? Содержимое вашего драгоценного сундука давно поделили в том самом порту, где вы причалили, а то и еще лучше — по некоей никому не ведомой арифметике его отправили в Турцию или даже на Каспийское море! На вашем месте я бы о нем забыла.
И она смеется, по своему обыкновению громко и звонко. Питер Клэр смотрит, как она стоит у кровати, — огромные глаза на белом лице, густые, длинные волосы, сколотые серебряным гребнем.
— Я очень сожалею об этом, — говорит он, — ведь в сундуке документы, которые могли бы вас заинтересовать.
— Какие документы?
Он наблюдает за ее лицом. Он видит, что ее ноздри вдруг затрепетали, как у мыши, которая почуяла сыр.
— Те, которые вы просили меня достать.
Кирстен отскакивает от кровати, вынимает гребень, распускает волосы и собирает их в ладони.
— Время для обмена прошло, — говорит она, оборачиваясь к лютнисту. — Увы, но это так. В вашем сундуке для меня ничто не представляет ценности, к тому же я думаю, что вы лжете. Если бы у вас было что-нибудь ценное, вы уже давно постарались бы разбудить мой аппетит.
Выходя, она хлопает дверью и запирает ее на ключ. Тот, кто безошибочно распознает чужую ложь, часто и сам оказывается лжецом, размышляет лютнист, интересно, какой стеной лжи окружила Кирстен Эмилию? Чтобы это узнать, ему необходимо бежать из Боллера, но как?
Он с трудом встает, снова подходит к окну и смотрит на небо, скорее сизое, чем голубое, на волнующуюся под ветром пушистую зелень буков, на ведущий к земле скат под каменным наружным подоконником, такой ровный и крутой, что о нем не стоит и думать.
Кирстен: из личных бумагЯ снова и снова повторяю про себя слово РАБ.
В Дании есть люди, которые заявляют, что забирать Африканских Туземцев, чтобы они трудились на Хлопковых плантациях Тортуги, или отправлять их в качестве Украшений к Королевским Дворам Европы грешно; я тоже так думаю. Зачем этих людей по той лишь причине, что они беззащитны, против их воли заставлять покидать свои дома, надевать им на головы парики или хлестать плетью, чтобы они под нещадным солнцем быстрее собирали колючие головки хлопка? Разумеется, они бы предпочли, чтобы их оставили в покое, предпочли бы сидеть на Дереве Каталпа{112}, почесывать обезьяну, жевать какой-нибудь волшебный корень или просто быть, а не целиком зависеть от Чьего-то Каприза.
Далее я рассуждаю так: поскольку слово РАБ применяется только и единственно к ним, то тем самым совершается Несправедливость по отношению к прочим группам, категориям и объединениям людей. Я заявляю, что Рабство распространено во всем нашем Обществе с той лишь разницей, что называется оно не Рабством, а Долгом. И первые среди тех, кто живет в состоянии Кабалы и тем не менее называет сковывающие их узы такими прекрасными словами, как Верность и Надежда, это Женщины. Разве не владеют нами — как Рабочими лошадьми, Украшениями или сочетанием того и другого — наши Отцы и Мужья? Разве мы не трудимся, не рожаем детей без всякой за то награды за исключением хныканья самого ребенка, которое вовсе и не награда? Разве собирать хлопок в полуденный зной не то же самое, что лежать на спине, расставив ноги для клеймящего железа, как это делаем мы? Какую плату заслужили мы за наш кошмарный труд и боль в постели?
Эти мысли не один раз в Жизни заставляли мою кровь вскипать от Ярости, но сейчас они особенно для меня полезны, поскольку в них содержится не одно зерно Истины, и они успокаивают мою Совесть в отношении Черных Мальчиков. Я спрашиваю себя: разве Слуга, которому не дают плату и который не знает никакой роскоши, не Раб Хозяина? Разве Младенец, завернутый в жуткие свивальники, не раб Боли и Невежества? Разве Запряженная в Карету Лошадь не Раб Хлыста? Разве Тело не Раб Смерти? Разве Яркий День не Раб сменяющей его Ночи? Итак, я вижу, что весь мир держится на Всеобщем Рабстве, и никуда от этого не уйти. И это очень меня утешает. Ведь когда я прошу у моих дорогих Самуила и Эммануила определенных Вещей, то никоим образом — если довести мою Теорию до Логического Конца — не творю никакого Зла, а всего лишь держусь в великих водах Обычая и Обряда, которые всегда заливали и будут заливать землю.
И право же, в случае с моими Мальчиками в Рабство попадаю, разумеется, я, а они обретают свободу, поскольку вся сила их Магии принадлежит им одним.
Они ждут в своей комнате (где когда-то висели все платья Вибеке), которую я убрала сотней подушек, куда велела принести подносы с фруктами, конфетами и жирными вальдшнепами из леса. Они плетут там чары, вызывая Духов, и я говорю им: Мои дорогие Дети, мои Прекрасные Мальчики Черного Дерева, мои Красивые Молодые Жеребцы, делайте все, что пожелаете! Делайте все, что хотите, с женщиной, которая была Почти Королевой, ибо истинно говорю вам, что мне Надоело все на Свете.
От возбуждения их глаза едва не вылезают из орбит, из горла вылетают странные улюлюкающие звуки, члены так напрягаются, что могут меня поднять, а я могу на них лечь, так что одни части моего существа прикованы к земле, а другие Плывут по воздуху. Я никогда не испытывала ничего подобного, и, когда я плыву, я переживаю Экстаз больший, чем тот, в который приводил меня Отто и его шелковые плети. Я знаю, что больше, чем сейчас, никогда не приближусь к настоящему Полету.
В этой комнате я могла проводить дни и ночи напролет. Их Магия так сильна, что я никогда не устаю от подвигов, которые мы совершаем. Необходимость уделять внимание делам Мира — таким, как письма Короля, недостаток денег и варенья, трудности Английского Лютниста — приводит меня в сильнейшее Раздражение. Заявляю, меня больше не интересует Ничто из того, что раньше я находила Занимательным. До моего Введения в Черную Магию игра с возлюбленным Эмилии, который залетел в мои сети на сломанных крыльях, доставила бы мне час-другой веселья и радости. Но сейчас я не могу с ним возиться. Ведь он не что иное, как Раб своей любви к Эмилии! Я чуть было не сказала ему, что Эмилия Не Способна на любовь к Кому-Либо, кроме своей Матери, но даже это меня слишком бы утомило.
Итак, я все-таки приняла Решение. Я отпущу Лютниста. Пусть сам увидит, что такое Любовное Рабство! Пусть сам увидит, что значит быть Постоянно связанным с Другим, от кого никуда не убежать, разве что в Ложь и Обман. Пусть сам убедится в том, что такое Брак и что он может стать камнем, прикованным к лодыжке (к изгибу над шелковой туфелькой, некогда вызывавшему восторги, но теперь распухшему и кровоточащему от укусов Цепи), который со временем начинает тянуть все ниже и ниже в холодную глубину.
