— Измором возьму! Сам с голоду сдохнет! В крови весь род Колычевых утоплю!
Измором не взял, непонятно чем питаясь, Филипп жил. А вот Колычевых едва не извёл под корень. За это с удовольствием взялись кромешники. Как только не казнили родных Филиппа! С живых снимали кожу, рубили по частям одних на глазах у других, варили в кипятке и жарили на сковородах... А отрубленные головы принесли самому узнику на подносах.
Филипп с трудом подобрался ближе, двигаться не давали тяжёлые цепи на руках и ногах. Перед ним, залитые кровью, с выпученными от муки глазами, лежали головы его братьев, дядей и тёток, племянников и племянниц... Никого не пощадил зверствующий государь! Не помешали даже кандалы, Филипп смог дотянуться до каждой головы и благословить посмертно, плача, что погибли по его вине.
А толпа у стен монастыря всё не редела. Иван Васильевич рвал и метал, то требуя разогнать её, то вдруг отменяя приказ. Людей гнали днём, так они стали собираться по ночам.
По Москве пошёл слух, что закованный в тяжёлые цепи Филипп чудом смог от них освободиться. Люди охотно верили этим словам, Скуратов же провёл своё расследование, и трупы тех, кто действительно освободил старца от цепей, бросили бродячим псам. А вот опровергать слухи или нет, не знал даже государь. Опровергнуть — значит признать, что у Филиппа есть доброжелатели. Не опровергнуть — сознаться, что опальному митрополиту помогает сам Господь.
Пока Грозный со своими палачами размышлял, Москва придумала другое. Мол, пускали к митрополиту огромного лютого медведя на ночь, чтобы к утру и косточек не осталось, но, придя с рассветом в темницу, царь увидел Филиппа живым и здоровым, а зверь лежал приручённый у его ног!
Больше всего в этом слухе государя возмутила уверенность в том, что он ходил посмотреть на узника.
— Ещё немного, и к Богоявленскому монастырю будут паломники ходить, о Филиппе печалиться... Нашёлся святой! Вон его в Отрочь-монастырь в Тверь! И поставить над ним Степана Кобылина, тот спуску не даст, чуть что драться горазд!
Приказ государя поспешили выполнить, Скуратов уже сам устал от новостей о митрополите. А про то, что не дали помучить, только пожал плечами:
— Его Степан там умучает! А мне и здесь найдётся кого отделывать...
11 ноября митрополичью кафедру занял не страстно ждавший этого Новгородский архиепископ Пимен, а игумен Троице-Сергиева монастыря Кирилл, всегда отличавшийся послушанием царю. Больше других оказался потрясён Пимен. Чего ради было стараться? Но поделать ничего не мог; пришлось уползать к себе в Новгород зализывать раны.
В последний момент даже Пимен усовестился и, когда государь потребовал от Собора обвинения уже сидевшего в смрадной яме в кандалах Филиппа в колдовстве и сожжения за это на костре, стал вместе со всеми просить о помиловании его и заточении в дальний монастырь.
Пимену не помогло ни изначальное предательство, ни последующее раскаяние (если оно вообще было). Его ждала совсем незавидная судьба, и случилось всё немногим позже гибели митрополита Филиппа. Низложенного митрополита отправили в Тверь под жестокий надзор, но Москва его не забыла. Прожил Филипп под присмотром ещё год, и в его гибели всё же сыграли каждый свою роль Новгородский архиепископ Пимен и Григорий Лукьянович Скуратов по прозвищу Малюта.
Скуратов всё же оказался причастен к смерти Филиппа, но произошло это как-то просто и буднично...
Отправляясь через несколько месяцев в опричный поход на Новгород, Иван Васильевич удумал новую каверзу. Что могло ждать вольный город? Судьба фёдоровских вотчин в Коломне. И вдруг государь решил попросить бывшего митрополита... благословить его на этот поход!
Малюта ахнул:
— Не благословит, государь! — И тут же понятливо закивал: — А мы его и порешим за это!
Иван Васильевич вздохнул, простота Малюты иногда его раздражала. Ну нельзя же быть этаким простачком! Кто сомневается, что Филипп никогда не благословит расправу? Но вот заставить его душу смутиться... это было даже заманчивей, чем благословение.
— Пусть помучается. В Новгороде Пимен, который особо Филиппу досадил. Хочу, чтоб и у Филиппа душа помаялась... Не может быть, чтоб хоть на минуту не захотел расправы над Пименом!
И снова ахнул верный Скуратов! Да уж, государь волен распоряжаться не только жизнью своих людишек, но и их душами. Велик Иван Васильевич, истинно велик, если может вот так заставить человека и свою душу продать!
Отрочь-монастырь, где под надзором жестокого и злого Стёпки Кобылин а сидел в мрачной и холодной каморке бывший митрополит, был почти по пути из Москвы в Новгород, возле Твери. Но государь не поехал туда сам, отправил всё того же Малюту Скуратова. Перед отъездом дал странный наказ: благословение спросить, но не настаивать. Если не даст, то порешить быстро, чтобы ничего сказать лишнего не мог. Делать всё наедине, без свидетелей. Скуратов видел, что государь хочет предупредить ещё о чём-то, но не решается. Спрашивать не стал, не желает доверять больше, чем сказал, — не надо.
Отрочь-монастырь мал и беден. Дали бы Филиппу волю, он бы навёл порядок. Но бывший митрополит сидел на хлебе и воде под семью замками без права писать и с кем-нибудь разговаривать. Степан не в счёт, тот сызмальства больше трёх слов за день не говорил, только бить горазд. Первое время угрюмый страж всё ждал, когда представится возможность к чему-нибудь придраться, чтобы ударить и Филиппа, но такого не получалось. Узник был послушен и совершенно непривередлив. Дадут сухой кусок хлеба и воду, и тому рад, а не дадут — не спросит.
А ещё глаза у него... Больше всего Степана поразили глаза Филиппа, умные, все понимающие, точно бывший митрополит знал даже тайные мысли человека. Сначала Кобылин злился из-за этого понимания, но потом осознал, что Филипп не осуждает. Даже за жестокость и злость не судит!
— А чего ж ты, святой отец, нашего государя судил перед всем народом, ежели людские грехи и промахи не судишь?
— Потому и судил, что с государя другой спрос. Он Богом данный, Его волю на Земле Русской представляет, а нас перед Ним. Значит, и милосердным таким же быть должен! А у государя людская кровь рекой льётся.
Стёпка всё больше пугался таких разговоров, ему бы плетьми бить опального, а он уже сочувствовал. Это сочувствие, словно весеннее солнце снег, разъедало злость Кобылина. Чувство было настолько новым, что Степан даже мучился. Он слышал рассказ о медведе, пущенном в келью бывшего митрополита и им с лёгкостью усмирённом, сначала смеялся, но со временем даже поверил. Чем дальше, тем больше верилось в подчинение дикого зверя одному взгляду Филиппа.
Зато возникало новое сомнение. Однажды спросил, мол, почему бывший митрополит так же с царём не разговаривал... Филипп вздохнул:
— Разговаривал, и не раз, да только видишь, что вышло...
Кобылин немного подумал и для себя решил, что это у государя советчики такие жестокие, а сам он никак не может быть недобрым...
Когда 23 декабря в монастыре вдруг появился Григорий Лукьянович, Степан решил, что, видно, передумал государь и прислал за бывшим митрополитом, потому как лучшего советчика ему не сыскать. Но Скуратов прощать Филиппа не собирался, Кобылина посохом огрел по хребту, увидев послабление. А послабления-то всего было — крохотная лампадка перед образами в углу каморки. И это показалось много для Мал юты, так хватил стража, что у того в спине хрустнуло, Степан разозлился, но не на Скуратова, а на Филиппа, из-за него побили...
Григорий Лукьянович махнул Степану рукой, чтоб вышел вон и не появлялся на глаза, что Кобылин выполнил с удовольствием, убравшись вместе с отрочским игуменом на ветхое монастырское крыльцо.
В каморке так темно, что не спасли и две свечи, внесённые для Малюты. Тени метались по влажным, чёрным стенам, по убогому ложу, на котором стопкой сложено какое-то тряпье... Скуратов усмехнулся: аккуратен Филипп, даже в узилище у него порядок. Сам узник стоял на холодном каменном полу на коленях, вознося молитву к Богу. «Нарочно, что ли, встал, чтоб и я постоял?» — подумал Григорий Лукьянович. Вздохнул и чуть отступил к стене. Ладно, пока покажем смирение, потом будет другое. Он уже предвкушал, как смутит своей просьбой Филиппа, ну не может даже такой человек, как бывший митрополит, не желать наказать обидчика! Ведь немало из-за Пимена пострадал...
Старец долго стоять на коленях не стал. Закончил молитву, произнёс: «Аминь» и поднялся с колен. С трудом проследовал к ложу; с трудом же присел на краешек. Филипп был уже стар и после всех бед довольно немощен телесно, но глаза старца всё так же мудры.
— Святой отец, государь просит благословения на поход в Новгород...
Филипп только вскинул глаза, ничего не ответив. Малюта почувствовал тайное злорадство: ага, вот оно, начинается! Чтобы было совсем ясно, добавил:
