– Какой? – не понял Андрей.
– Такой вот – ни глаз, ни рожи.
– Специальность такая.
– Бросить ее надо к чертовой матери, специальность такую. Плохая, значит.
– А мне нравится.
– Ехал бы учиться… Может, в люди выйдешь. Башка-то есть ведь.
– А сейчас я что, не человек?
– Тэ-э… человек, – Ефим презрительно сморщился, махнул рукой. – Костомелить-то так любой сумеет, дело нехитрое.
Андрей промолчал. Ефим ушел в горницу, пнул кошку, заматерился в полголоса. Ему очень хотелось, чтоб Андрей вышел в большие люди. Он завидовал отцам, у которых сыновья служили офицерами или учились в институтах. Он не одну ночь думал о том, как он пошлет Андрея в институт, как тот приедет к нему на побывку и они пойдут вместе по деревне. Хотелось на старости лет доказать людям, что и Любавины тоже могут башкой работать. На Пашку он давно махнул рукой, а на Андрея крепко надеялся, радовался его успехам во флоте… Он знал, что Андрей упрям, если бы захотел, то добился бы многого.
Еще раза два заговаривал Ефим с сыном насчет его дальнейшей жизни. Хитрил, старался разжечь в нем самолюбие.
– Ты же башковитый парень, Андрюха. Ты далеко пойдешь. Давай вот поработай до осени, а там в институт. Все пять лет буду посылать деньги. И братовья помогут. Иван тоже поможет, я говорил с ним. С радостью, говорит, на такое дело не жалко. Ты поговори с ним, он парень умный.
Андрей отмалчивался. Сказал свое и молчал. Ефим злился, но сдерживал себя.
– И баба у тебя вон какая хорошая. От такой не только на пять лет, а на десять можно уехать, и душа будет спокойная. А?
Сын молчал.
…Однажды Андрей пришел домой поздно (в РТС было комсомольское собрание). Было уже темно. Открыл ногой воротца, пошел в ограду. В углу двора, под навесом, невидимая, хрустела овсом лошадь.
«Отец приехал», – подумал Андрей (Ефима попросили помочь перегнать косяк совхозных молодых коней на летнее пастбище, в горы).
Идти в избу не хотелось: Андрей присел на крыльцо, закурил.
Отовсюду капало; ночь исходила соком. Пахло погребом. Нехолодный ветер налетал порывами, шебуршал в огороде сухими листьями подсолнухов, стихал опять.
Андрей запахнул плотнее фуфайку. Он любил сидеть ночами на крыльце. Ночью вокруг много непонятного. В тишине все время кто-то шепчется, кто-то вздыхает… И думается ночью легко.
Неслышно выкатился откуда-то пес Борзя, тихонько визгнул, кинулся Андрею на грудь.
– Ну, шалавый! – незлобно ругнулся Андрей, откинув ногой пса. Затоптал окурок и шагнул в сени. Вытирая сапоги о свежую солому, вспомнил, что сегодня суббота. «Баню пропустил… Ворчать будет Анна Ивановна».
Открыл дверь в прихожую избу, позвал:
– Нюр!… Вынеси полотенце с мылом.
Нюра вынесла полотенце.
– Попозже нельзя было?
– Нельзя.
– Может, все-таки в баню сходишь? Там еще жару много…
– Я сегодня не очень грязный.
Нюра ушла.
Вода в кадушке настыла, о края жестяного ковшика певуче тюкались льдинки (по реке еще шла шуга).
Андрей тихонько мычал под умывальником, охал от удовольствия… Потом догоряча тер пахучим полотенцем гудящее тело.
– От так… Хорошо-о, – приговаривал он.
Вошел в дом.
Ефим ужинал, устало облокотившись на стол. Он был в одной нижней рубахе и в галифе. Еще красный после бани. На стук двери медленно повернул большую голову, кивнул сыну.
Нюра возилась с чугунами в кути.
В доме было тепло, пахло вымытыми полами, свежестираным бельем и березовым веником.
– В баню-то чего не пошел? – спросил Ефим.
– Неохота, – Андрей присел к столу, облокотился, как отец, рассматривая синие квадратики клеенки.
На столе тихонько шипела и потрескивала десятилинейная лампа. Ефим сонно щурился на огонь, нехотя, с сытой ленцой жевал.
Одним только походили друг на друга отец и сын: оба медлительные, оба одинаково насмешливо смотрят. И еще, пожалуй, одинаково думают – спокойно, тягуче… И с большим сожалением отрываются от своих дум. Обликом Андрей походил на покойную мать: скуластый, с ровной прорезью губ, с раздвоенным подбородком. Глаза любавинские – маленькие, умные. Ефим смолоду был поживее, чем сейчас Андрей, побольше говорил, чаще улыбался. В отличие от брата Павла у Андрея постоянно при всех обстоятельствах было одинаковое настроение – спокойное, ровное. Как у человека, который наладился в долгий, знакомый путь.
Нюра поставила мужу тарелку с супом. Он склонился и стал есть.
Ефим облизал ложку, скрипнул стулом – отодвинулся, вынул из кармана кисет.
– Как дела? – спросил он, разравнивая желтым, прокуренным пальцем табак по бумажке.
Андрей, не поднимая головы, сказал:
– Ничего.
Ефим прикурил от лампы (спички лежали рядом на столе, но въедливая крестьянская привычка – на всем экономить, даже на спичках, – брала свое), склонился, локтями на колени… Он устал. И был чем-то недоволен.
– Лога разлились? – спросил Андрей.
– Уже. Реки целые, а не лога.
– Не успеть с ремонтом.
Ефим встал и, сгорбившись, пошел в горницу. Сказал на ходу:
– Четырех жеребят утопили в этих логах-то. Завтра разговор будет с начальством.
– Как так?
– Так… снесло, – Ефим прилег в горнице на кровать; старое железо жалобно скрипнуло под ним.
Долго молчали.
– Меня секретарем выбрали, – сказал Андрей жене.
– Каким секретарем?
– Комсомола.
– В райком, что ли?
– Нет, у нас, в РТС.
Нюра весело посмотрела на мужа.
– Поздравляю, – она была рада за него, только не понимала, за что такого небойкого, неразговорчивого человека избрали секретарем комсомольской организации.
Андрей вылез из-за стола, напился, пошел в горницу, хлопая рукой по карманам, искал папиросы.
– На, опробуй моего, – предложил отец, протягивая свой кисет. – С донником. Гринька сегодня угостил.
Андрей взял кисет, свернул папиросу, прикурил от зажигалки, присел к столу.
– У вас собрание, что ли, было? – спросил Ефим. Он слышал разговор сына с женой.
– Ага.
– И кто же тебя выдвинул?
– Вообще… на собрании.
– А от партии кто там был?
– Ивлев.
Ефим сел на кровати, усмешливо прищурил глаза.
– Ну и как ты теперь?
– Что?
– Ну… – Ефим шевельнул плечом. – Как жить-то будешь?
– В смысле работы, что ли?
– Ну.
– Как жил, так и буду. Это же не освобожденная должность…
Ефим задавил в пальцах окурок. Сказал с сожалением:
– Добродушный ты, ничего у тебя не выйдет на этой работе. Тут надо… – он сжал большой жилистый кулак, показал. – Твердость надо иметь.
Андрей усмехнулся, промолчал.
– И смекалку, – добавил Ефим. Заложил руки за голову снова прилег на подушку. – Это мне бы грамотенку смолоду иметь, я бы шагнул, может… А ты… простой. И шибко доверчивый.
– Работать надо, и все выйдет, – сказал Андрей.
Ефим немного подумал и сказал:
– Конь тоже работает.
– При чем здесь конь?
– Как при чем? Он работает.
– Ну и что?
Ефим ничего не сказал, но, глянув на него, Андрей понял, что он обозлился.
– Ты что думаешь, если человек работает, так и все тут? – заговорил Ефим, повернув в сторону сына лобастую голову.
Андрей листал какую-то книгу. Молчал.
– Я, к примеру с пашни не выезжал вот с таких лет, а ко мне, когда я бригадиром работал, прикатит, бывало, какой-нибудь хрен на легковушке да при галстучке. «Как дела?» А он дел-то этих сроду не знавал. Он их в институте – в тепле, чистенький – выучил, дела-то эти. И я же перед ним хвостом виляю, как пес виноватый.
– Зря, – убежденно сказал Андрей.
– Чего зря?
– Вилял-то.
– Попробуй ты не повиляй!… Герой нашелся. Он образованный человек, а я кто?… Шишка на ровном месте – бригадир. Седня бригадир, а завтра конюх. И то, если трудящие доверют.
– К чему ты это?
– К тому, что жить надо уметь, – Ефим поднял ноги на спинку кровати. – У тебя вон десятилетка, а горб ломаешь больше моего. Как, по-твоему, много тут ума?
– Мне нравится моя работа. Все.
Ефим смерил сына насмешливым взглядом… Заговорил, сдерживая злость:
– Дурак ты, Андрей, на редкость. Соблазнили тебя, как девку, слов красных наговорили, ты и губы распустил. Своим-то котелком надо варить!… Они вот тебя похваливают, в секретари выбрали для утешения, а сами небось все институты позаканчивали, все людями стали…
– Я без красных слов проживу, честным трудом.
– Я тебя что, воровать посылаю?
– Да это… черт знает, сколько уж можно об этом! – Андрей захлопнул книгу, встал. – Вдолбил в голову…
– Тьфу! – Ефим сел на кровати, взбил кулаком подушку, хотел промолчать, но не вытерпел, сказал: – Я думал, тебя хоть в армии обтешут маленько – нет! Партейный, с орденом явился, а дурак дураком.
– Тц…
– Почему ты такой добродушный-то, Андрей? Для чего же ты тогда в партию вступал? Дизелистом-то без партии можно засмаливать – на здоровье.
Андрей погасил окурок, сказал чуть охрипшим голосом:
