Сеян же предложил простое решение: собрать всю гвардию в одном месте и там содержать, запрещая самовольные отлучки в город под страхом телесных наказаний, а то и смертной казни. Преимущества это давало огромные, и Тиберий сразу ухватился за предложение Сеяна. На Виминальском холме было расчищено пространство для лагеря. В несколько месяцев, с привлечением большого числа строителей и рабов, там все благоустроили — и гвардия переселилась. Теперь она вся была под единым присмотром, и если бы возникла нужда мобилизовать ее против беспорядков — это было бы сделано в считанные минуты. А щедрыми подачками и наградами завоевывалась преданность гвардии императору.
Тиберий, впрочем, почти не пользовался услугами преторианцев. Его личная охрана состояла из германцев-батавов, преданных ему как божеству. Любой телохранитель Тиберия без колебаний пронзил бы своим копьем всякого, повинуясь малейшему движению брови хозяина. Только с такой охраной Тиберий чувствовал себя более или менее в безопасности.
Хотя полной уверенности в том, что его жизни и положению ничего не угрожает, у Тиберия не было. Сеян исправно докладывал ему о действиях Агриппины и ее друзей, образовавших целую тайную партию. Пожалуй, с этой стороны опасность Тиберию грозила самая реальная. Все помнили о той клятве отомстить, которую Агриппина заставила произнести Друза Младшего, всем было известно, что друзья и соратники Германика по-прежнему считают Тиберия убийцей. Наконец, подросли оба старших сына Агриппины и Германика — Нерон и Друз, и агенты Сеяна, внедренные в окружение этих юношей, постоянно сообщали об их настроениях. Особенно несдержан на язык был Нерон. Стоило ему провести вечер за ужином с друзьями — и он наговаривал столько, что хватило бы на две смертные казни и ссылку вдобавок. К тому же Нерон был поразительно похож на Германика — так похож, что Тиберий вздрагивал всякий раз, когда встречался с ним. Впрочем, эти встречи случались нечасто, потому что и Агриппине, и ее детям доступ во дворец Тиберия был закрыт, да они и сами не горели желанием навещать императора.
Сеян был единственным человеком, который бывал во дворце по нескольку раз на дню и даже проводил там ночи. Они все крепче привязывались друг к другу — Тиберий и Сеян.
Расправиться с партией Агриппины — вот была главная задача на текущий момент. Благодаря мудрой внешней политике Тиберия (он ни во что не вмешивался, не затевал новых войн и перестал сменять губернаторов провинций, выслуживших свой срок) нападение врагов извне стало маловероятным. Даже Германия успокоилась — Арминий был убит, Маробод коротал свои дни в Равенне под надзором, а новых героев среди германских вождей не появлялось; они поделили власть между собой и занимались тем, что дрались по мелочам друг с другом или совершали разбойничьи вылазки в соседнюю богатую Галлию за скотом и рабами, при этом не связываясь с тамошними римскими властями.
Против союзников Агриппины трудно было выработать единую стратегию. Они всегда были настороже, не прибегали (во всяком случае, пока) ни к каким действиям, не подпускали к себе доносчиков и не давали возможности обвинить их в прелюбодеяниях, оскорблении величества или богохульстве.
Кампания же по раскрытию государственного заговора — если бы народ увидел, что расправа творится над теми, кто был близок к Германику и сочувствовал его семье, — могла вызвать новый всплеск народных волнений. А это было Тиберию совершенно ни к чему, так как он еще не мог полностью положиться на гвардию, хотя Сеян и уверял его в преданности своих гвардейцев.
Можно было разрубить узел одним ударом, расправившись с самой Агриппиной, — для этого были все возможности. Нашлись бы свидетели, которые подтвердили бы, что Агриппина отравила своего мужа по причине, скажем, ревности или, к примеру, как та легендарная греческая мать, после победы своих сыновей на Олимпийских играх попросившая у богов для них смерти, потому что они достигли самого большого успеха и дальнейшая жизнь была бы для них наполнена лишь печальными воспоминаниями о былом величии. Может быть, и для Агриппины казалось предпочтительнее жить вдовой великого героя, чем женой провинциального чиновника, пусть и наделенного большой властью? Но Тиберий пока не мог поднять на невестку руку, он всего лишь не разрешал ей с собой видеться.
Агриппина была защищена, и весьма надежно.
Когда она, похоронив Германика, немного справилась с горем и обрела способность оценивать свое положение, то поняла, что Тиберий ее убьет, и убьет с удовольствием, — как и предсказывал ей покойный муж. Она принялась осматриваться в поисках поддержки — и тут неожиданно получила ее там, где никак не ожидала получить. Ливия вдруг одарила Агриппину своим покровительством, зазывала к себе во дворец, сама часто наносила ей визиты и вместе с Агриппиной печалилась о смерти Германика — да так непритворно, что «ее дорогой внученьке» уже самой хотелось рассеять подозрения, которые жгли ей душу. Полностью, конечно, Агриппина от подозрений не освободилась, но, как женщина умная, рассудила: дружба с Ливией сделает ее жизнь безопасной. И не ошиблась. Измученная страхами, Агриппина была по-своему благодарна Ливии, а та день ото дня становилась все ласковее Она предложила взять на воспитание Калигулу, избалованного ребенка, с которым Агриппина уже не в силах была как следует управляться.
— У меня ему будет не так просто шалить, как в твоем доме, милая внученька, — сказала Ливия. — Уж я умею обращаться с детьми, поверь мне. Ведь я воспитывала и Германика тоже. А кроме того, Калигула — такой постреленок! — скрасит мою скучную старушечью жизнь. Ведь мне правда скучно — мой сын больше не допускает меня до государственных дел, хотя Август и мне тоже завещал управление империей.
(Дело было в том, что Тиберий просил сенат освободить Ливию от участия во всех делах «по причине преклонного возраста и слабого здоровья», заодно отклонив в очередной раз предлагаемый для нее сенатом титул матери отечества. И Ливия, чувствуя, что ее, в недавнем прошлом почти единоличную правительницу Рима, скоро вообще задвинут на задний план и забудут, ничем не наградив ее огромных заслуг, начала собирать вокруг себя людей, чья неприязнь к Тиберию не вызывала сомнений. Или таких, в ком эту неприязнь можно было легко разжечь. Получалось что-то вроде партии, и Агриппина была для Ливии просто находкой.)
А еще Тиберий не трогал невестку по ему одному известной, глубоко личной причине. Дело было в том, что Агриппина нашла преданную и заботливую подругу в своей тетке Випсании, которая была дочерью Марка Агриппы от первого брака. Випсания, бывшая замужем за Азинием Галлом, всегда испытывала к племяннице симпатию, и не только к ней, но и к другим отпрыскам рода Юлиев — Клавдиев: Гаю, Луцию, Постуму, Германику, к обеим несчастным Юлиям. Но она была удалена от императорского семейства после развода с Тиберием, лишена права общаться даже с сыном, Друзом Младшим, и любила Агриппину, так сказать, издалека. Сейчас же открыто предложила ей дружбу и помощь — и Агриппина с удовольствием приняла это предложение. А для Тиберия Випсания все еще оставалась самым дорогим существом на свете — никто бы не поверил, даже если бы Тиберий сам об этом сказал, — но это было так. Уголок его души, в котором до сих пор жил образ Випсании, был как бы чистым родником посреди грязного болота, и ничто не могло замутить этот родник — даже слухи о том, что настоящим отцом Друза Младшего был Азиний Галл. Галла Тиберий, конечно, ненавидел, но вот Випсанию не мог забыть и любил.
Так что Агриппина, находясь под защитой доброго отношения Випсании, получала неприкосновенность даже более надежную, чем ей могло дать покровительство Ливии.
Но это — Агриппина. А вот ее сторонники — те, разумеется, такой неприкосновенностью не обладали. Тиберий с Сеяном, понимая, что уничтожать их все равно придется, решили начать с пробного удара по самому, пожалуй, известному и влиятельному из приверженцев Агриппины — полководцу Гаю Силию.
Силий был соратником Германика, когда-то командовал Верхним войском на Рейне во время мятежа, и не позволил своим легионам присоединиться к бунтующему Нижнему войску. После этого он вместе с Германиком сражался против Арминия, нанес германцам несколько сокрушительных поражений. И ему был бы присужден триумф, если бы еще Август не издал указ, по которому этой чести могли быть удостоены лишь члены императорской фамилии. Но зато Силий несколько раз получал триумфальные украшения, что тоже было весьма почетно.
Выбор Тиберия пал на него потому, что Силий в беседе со знакомыми сказал, что если бы не его решительные действия на Рейне, то Верхнее войско соединилось бы с Нижним, вся эта громада, состоящая из голодных и озлобленных людей (прекрасно владеющих оружием) пошла бы на Рим, и у Тиберия сейчас не было бы императорской власти. Это, собственно говоря, была чистая правда, и Силий знал, что все это понимают, поэтому и не осторожничал. Да и сказано было не от злости, а скорее из обычного бахвальства пожилого воина за чашей доброго вина. Но кто-то донес Сеяну, тот прибежал, дрожа от радости, к Тиберию — и Тиберий пришел в бешенство. Мятеж на Рейне — это была его незаживающая болячка. Ведь сенат и народ тогда требовали от Тиберия, чтобы он лично отправился на Рейн — а он поручал столь важное дело Германику. И Германика до сих пор называли спасителем Тиберия и государства.
