Мариам забыла русский язык. Боялась светловолосых синеглазых русских, как и все остальные женщины аула, пряталась в юрте для ханских рабынь, стоило показаться кому-нибудь из них. Она очень напугалась в день айта, когда ее нечаянно увидел русский мужчина. Он показался Мариям огромным и страшным...
Она оказалась вдали от всех, вдвоем с человеком, над которым потешался весь аул. Мариам всегда жалела его, видела, что всяк, кому не лень, цепляется к нему, обижает. Считала почему-то его пленником, человеком из чужих краев. Оказалось — не пленник, такой же казах, как и все остальные в ханском ауле. Такой, да не такой! Очень смешной и робкий. Две недели молчал, словно ее не было рядом, боялся глаза на нее поднять. Примащивался у порога в полной темноте, когда она уже укладывалась в постель. Утром спозаранку уходил из землянки чуть ли не на весь день. Кто бы подумал, что батрак может оказаться таким вежливым и уважительным. Правда, байбише Бопай всегда была очень и очень сурова с рабами и рабынями. Если замечала, что они пересмеиваются у котлов, без лишних разговоров хватала за волосы и трясла. Потому они и боялись подходить друг к другу, боялись словом перемолвиться, старались быть тихими и неслышными, как бесплотные тени...
Первым уловил момент, когда груди Мариам округлялись, а тело стало наливаться, проклятый туленгут Байбек. Все батраки и рабы из ханской ставки страшились этого человека с огромным крючковатым носом, красными глазами и нависшими, широкими, как крылья беркута, бровями. Он всегда был мрачен, груб и зол.
Однажды Мариам собирала в овраге кизяк. Откуда-то, словно призрак, возник возле нее Байбек, подхватил на руки вместе с мешком и потащил в кусты. Сделав свое черное дело, он удалился, мурлыкая под нос веселую песенку.
Мариам лежала в кустах, ощущая боль во всем теле, ошеломленно глядя в небо, не понимая до конца, что с ней произошло. Она долго лежала, потом с трудом встала и подняла расплющенный мешок с кизяком. Словно жалея, что труд ее пропал даром и кизяк погублен, а на самом деле осознав наконец, какое страшное насилие было совершено над ней, Мариам опустилась на колени, закрыла лицо руками и зарыдала. Она плакала, сотрясаясь всем телом, но слезы не приносили ей облегчения.
С тех пор пролетел год. По ночам Мариам преследовал отвратительный, омерзительный запах Байбека. Ее всю переворачивало от этого запаха, но он никак не исчезал из ее памяти. Она содрогалась от брезгливости и ненависти. Не давал он ей покоя и здесь, в землянке, будто бы перекочевал сюда вместе с нею.
Первые ночи она не спала, пугалась каждого шороха. Она с ужасом ждала, что этот запах ударит ей в ноздри, погубит... Но парень, свернувшийся в комок, как сиротливый ягненок на постели у порога, лежал по ночам не шелохнувшись. Мариам не верила своему счастью, поражалась, боялась и ждала. Какие-то смутные желания, дремавшие в ней до сих пор, какое-то неизвестное прежде волнение начали просыпаться в ней. Она стала подглядывать по ночам за Итжемесом и все изумлялась: кто бы мог подумать, что бывают и такие мужчины. Лежит неподвижно, не шелохнется, будто нет поблизости женщины. Она-то считала, что все они развратные и наглые и только и ждут момента, чтобы совершить над женщиной насилие. Может, он просто боится Байбека? Но если тот — мужчина, разве этот — не мужчина? Почему боится гнева и злобы ненавистного туленгута?
Но ей было нужно, чтобы Байбек злился и ревновал! Сама она не в силах была отомстить ему. Отомстить за нее может мужчина. Этот, что находится тут, с ней рядом. Почему же он медлит? Неужто не понимает, что завтра у них могут отнять свободу, которой они пользуются здесь.
Мариам ждала мучительно и нетерпеливо, совсем уж отчаялась и потеряла надежду, когда однажды ночью Итжемес приблизился к ней и обнял ее. Стена между ними с того самого мгновения была сокрушена навсегда.
Спустя месяц к ним наведался длинный слуга, который их сюда привез. Он с ухмылкой поглядывал на Мариам и на Итжемеса, хитро щурил глаза. Когда Итжемес вышел за водой, он нагнулся к уху Мариам и прошептал:
- Сияешь как луна... Отчего бы это? Да-а-а, огорчится туленгут, расстроится... Пока мы обнимаем сухопарых да тощих баб в ауле, этому недотепе бог послал ласкать бабу, белую как яичко...
Обычно Мариам заливалась краской от одного только мужского взгляда. Сейчас даже бровью не повела, ничуть не смутилась, лишь усмехнулась в ответ. В душу жестокого насильника-туленгута, знала она, теперь попадет адский огонь. И пусть душа его сгорит от зависти, как сало на сковородке!
Вскоре в их землянку примчался Байбек. Взглянул на Мариам и замер. Долго стоял, вперив в нее взгляд, в котором были и смятение, и злоба, и что-то похожее на восторг и удивление... Потом сделал Итжемесу знак выйти вслед за собой.
Через некоторое время послышался удаляющийся стук копыт. Итжемес не появлялся и Мариам вышла наружу. Итжемес лежал на земле, лоб и щеки у него были в крови: след туленгутовой камчи. Мариам захлестнула жалость, глаза ее наполнились слезами. Итжемес вдруг улыбнулся ей, робко и ласково коснулся ее ладони.
Каким был тот день для Итжемеса, известно ему одному. Но Мариам была переполнена радостью: это был день ее торжества. Под ногами у нее оказалась грудь надменного и жестокого наглеца, который желал попирать всех и каждого, хотя сам обретался у чужого порога. Это был день, когда остыл ее гнев, исчезла жажда мести, жалившая сердце как скорпион.
День, когда она поняла: Итжемес ей дорог.
Спустя неделю-другую Мариам начало подташнивать, она не могла глядеть на пищу. Итжемес места себе не находил, видя, что она крошки в рот не берет, мается от головокружения и слабости. Он суетился, искал хоть что-нибудь, что помогло бы Мариам. Все заросли обшарил, но напрасно: дикие степные звери еще не вернулись из южных сторон, а целебные травы не успели вырасти.
Как-то в сумерки опять появился длинный. На этот раз он привел с собой коня и верблюда. Остался на ночь, а утром обыскался — никак не мог найти свой кожаный пояс. Итжемес решил помочь ему и обнаружил пояс под подушкой Мариам. От пояса осталась половина... Мариам не знала, куда от стыда глаза девать. Длинный достал из табакерки насыбай, подложил под язык и загадочно промычал:
— М-м-м...
Навьючив нехитрую свою поклажу на коня и верблюда, они отправились в путь. Длинный привез Итжемеса и Мариам к месту, где ханский аул собирался стричь овец.
— Непохоже, чтобы эту русскую подпустили теперь близко к аулу, пока там находится посольство. Так что куковать вам тут долго, — сказал длинный слуга Итжеме-су. — Она, твоя-то, неспроста грызет сыромять. Наверное, понесла. Жди, через пару месяцев вздуется у нее живот. Тебе тогда никакой топор усы не отрубит, а? Возгордишься, наверное, до небес?
***
Калмыцкий посол Мунке и его люди уже полмесяца томились в ауле хана Абулхаира. Совсем извелись в ожидании ответа на письмо тайши. Доржи и Лобжи затихли, притаились в своем улусе в ожидании того, что предпримет Абулхаир. В стане противников хана было тихо.
В последние дни мая на горизонте показались всадники — их было не менее сорока. Они не свернули в ханский аул, а сразу направились к послу.
Опытный глаз аулчан распознал в них аргынов — об этом говорили посадка всадников в седле, то, как они держали камчи. Хану донесли, что проехавшие мимо всадники — шакшаки из рода аргынов, шакшаки, которых прозвали смирными. Однако в последнее время их трудно было назвать смирными. Чем грознее шла слава об их предводителе Жанибеке, тем важнее и смелее стали держаться мужчины из аула Жанибека.
У Абулхаира в глазах потемнело. Что же это такое? Его аул всегда общался с шакшакамм. Летом, когда Абулхаир перекочевывал на берег Сырдарьи, шакшаки выезжали ему навстречу с кумысом и молодыми ягнятами. Если же их кочевье проходило мимо ханского аула, шакшаки еще издалека слезали с коней и в знак уважения шли пешком.
Сейчас эти зазнайки будто не хотят знать ханский аул! Проезжают мимо, даже не взглянув в его сторону! Где же уважение, которое испокон веков существует между родами, кочующими по соседству? Почему они ведут себя так вызывающе? Жанибек, правда, еще не высказал своего отношения к делу Абулхаира. Судя по тому, как гордо шакшаки проехали мимо, он не склонен его поддерживать... Что же тогда Жанибеку понадобилось у посла? Или хочет подчеркнуть, что отныне хан для них — никто. Могут не заметить, пренебречь, оскорбить, вот так вот проехав мимо ханского аула!
Абулхаир сцепил пальцы рук так, что они побелели. Мырзатай молча поднялся, словно прочитал его мысли. Раздался топот коня, поскакавшего в сторону посольства.
«О аллах, что же это такое? — хан задыхался, словно ему накинули на горло волосяной аркан. — Если Жанибек встал на сторону Самеке и других моих врагов, это означает только одно — мое влияние, моя власть подходят к концу. Враги открыто пренебрегают мной и Букенбаем! Чует мое сердце, теперь их главная цель — переманить посла в улус Жанибека. Теперь все зависит от господина Мамбета. Как он поведет себя? Если он поддастся на уговоры потомков Жадика, то наткнется на нож, едва покинет пределы моего улуса! Мне уже терять нечего!
