— Или крайне необходимым, — прозвучал молодой сильный голос лорда Эндрю. — Логически это одно и то же. Если говорить обо мне, мистер Рослов, я в настоящий момент являюсь для себя полной реальностью.
— Я согласен с его превосходительством. — Коленька очень хотел продемонстрировать свой беглый английский. — Возможно, я не имею значения с точки зрения глобального порядка вещей, возможно, даже с точки зрения обыденного порядка, тем не менее мое собственное благополучие всегда важно и необходимо. Я думаю, это верно и для самых исключительных людей, таких, как профессор Хольвег и маэстро Рослов, и для самых средних, как я. Только большевики отказываются принять этот всеобщий факт. Поэтому, — заключил Коленька, — они и убивают столько людей.
— Давайте больше не будем говорить об убийствах, — сказала я, с признательностью глядя на Коленьку. В атмосфере сектантских страстей Таганрога его эгоистичный прагматизм был почти облегчением.
Стояло напряженное молчание. О чем думали Алексей и Нейссен? Странно, что такие антиподы, как эти двое, оба влюблены в меня! А я не могу полюбить никого из них. Как Л-М, я была не способна на страсть. Я смотрела на сверкающие звезды, слушала стрекотание степных кузнечиков, этих вечных летних скрипачей земли, пиликающих так же ликующе здесь, в центре гражданской войны, как в Веславе во время отступления 1915 года. Меня охватило острое щемящее чувство потери.
Куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни!
Я вслушивалась в знакомые пушкинские строки, которые пел позади меня баритон. Как точно они выражали мои мысли! Как напоминал это мягкий баритон другой, незабываемый мужской голос!
Что день грядущий мне готовит?.. — продолжал петь барон Нейссен арию Ленского из оперы Чайковского «Евгений Онегин».
— В самом деле, что день грядущий готовит нам? — прозаически откликнулся Л-М.
Я поднялась, чтобы закончить вечер.
— Что вы собираетесь делать после Таганрога? — спросила я Рослова, когда провожала гостей до дверей. — Вы уедете из России?
— Возможно, меня вынудят к этому. Теперь я еду играть в Батум, потом меня пригласили побыть в Тифлисе у друзей. — Он назвал одну из знатнейших фамилий Грузии. — Но кто знает, долго ли Грузия останется независимой республикой?
— Кажется, Л-М поладил с профессором Хольвегом лучше меня, — шепотом заметил Нейссен, пока Алексей и мой родственник тепло прощались. — Мне не нравится эта фамильярность профессора по отношению к вам, Татьяна Петровна.
— О, он мой старый друг. Я столь многим ему обязана. И к тому же нельзя применять обычные мерки к большим ученым.
— Большие ученые меня не пугают. — Потом добавил: — Простите мое раздражение, Татьяна Петровна, — тон Нейссена смягчился. Раньше у меня, как у лорда Эндрю, не было трагического ощущения, боюсь, теперь у меня нет другого.
— Я понимаю. Я сама близка к этому. Поэтому я должна действовать.
— Да, действие — наше единственное лекарство. Если не… — его беспокойный взгляд пожирал меня. — В другой раз…
Он с военной корректностью поцеловал мою руку, когда Л-М приблизился к нам, чтобы попрощаться.
— Я возвращаюсь в Константинополь завтра утренним пароходом, — коротко сказал Алексей, пока Коленька провожал к машине моего гостя-музыканта. — Я зайду за няней, а также захвачу ваш билет, возможно, вы пожелаете им воспользоваться.
Я не знала, что сказать. Но Алексей повернулся, легко поклонившись, и ушел.
Няня уже была в постели, но, когда я разделась, встала, чтобы расчесать мне волосы.
— Ну как прошел ваш вечер, голубка моя? — спросила она.
— Хорошо. Геннадий Рослов и Алексей очень понравился друг другу. — Я рассказала об отзывах Геннадия о профессоре.
— Алексей Алексеевич, конечно, человек ученый, но я не надеялась бы так на его талант, если бы не знала, как сильно он тебя любит.
— Что в этом особенного? — спросила я с деланным весельем — я отнюдь не считала любовь мужчин само собой разумеющейся. — Барон Нейссен тоже меня любит.
— Ну и что с того? Он нашел молодую княжну, скрывающуюся на пустынном берегу. Она ухаживала за ним, раненым. Какой же молодой человек не влюбился бы после этого? Нет, Алексей Алексеевич настоящий человек, зрелый. Как он заботился о тебе, когда ты болела! А до чего же был благороден, ведь ни разу не воспользовался твоей беспомощностью! Как смело встречал он все опасности, все трудности, всегда в первую очередь думал о тебе… Такой любовью надо дорожить, а не пренебрегать ею. Такую любовь женщина встречает только раз в жизни.
— Я не пренебрегаю ею, няня. Она спасла мне жизнь. Но как ты не понимаешь, я не верю, что Стефан мертв. Я чувствую, он где-то здесь, в России. Я ощущаю это с тех пор, как приехала в Таганрог, и я не уеду отсюда, пока не найду его или его останки.
— Ты себя погубишь. Ладно, тебя это не остановит, — няня мрачно смотрела на мое отражение. — Только я не останусь смотреть на это.
— Ты и не можешь остаться, няня. Бог знает, куда меня пошлют. Вера Кирилловна позаботится о тебе, если ты не хочешь ехать завтра с Алексеем.
— Я благодарю ее сиятельство, но я лучше поеду с Алексеем Алексеевичем. Мы будем утешать друг друга, раз у тебя такое черствое сердце.
Что тут было делать! Я ушла спать, чувствуя себя самой несчастной на свете, и, так и не уснув, рано утром спустилась к чопорному и изящному Алексею, одетому в свой тропический костюм и соломенную шляпу. Няня пришла со своим узелком.
— Вы все настаиваете на своем безумном плане? — спросил он.
И снова во мне заговорила гордость, гнев сковал меня. Было невыносимо смотреть, как он уходит. Но я не стала бы умолять его остаться.
— Хорошо. Вот деньги на ваши повседневные нужды, — он положил пачку керенок на столик в прихожей. — Они могут пригодиться только в Белой России. А я собираюсь, как и намеревался, отправиться через три недели в Париж и начать работать в Институте Радия. Моя работа… — он колебался, затем добавил с прежней убежденностью:
— По крайней мере, это у меня есть.
— Какой вы счастливый, Алексей! — у меня не было такого ясного и бескомпромиссного императива.
Он посмотрел на меня долгим взглядом.
— Итак, все было напрасно, все напрасно… — тихо пробормотал он как бы про себя, позвал няню и ушел.
Отъезд Алексея ошеломил меня. Снова, как на каждом критическом повороте моей жизни, я переживала чувство раздвоенности, будто меня покинули и отказались от меня. Это не я оттолкнула Алексея, а он меня бросил. И в то же время я понимала, что совершаю ошибку, принося жертву, которую никто не оценит. Я видела общество Таганрога глазами Алексея, со всей его кукольной иерархией и фальшивой веселостью — триумф пустоты в разгаре трагедии, эдакий пир во время чумы. Меня стала раздражать Вера Кирилловна. Я больше не участвовала в общественной жизни.
Пока я дулась и изнемогала от жары в ожидании скорого разговора с генералом Деникиным, наводящий ужас Махно и его бандитская армия внезапно появились на холмах к северо-западу от города. Я зарядила свой пистолет. Вера Кирилловна стала с особой тщательностью следить за своими туалетами и скрывала свою бледность румянами. Зинаида Михайловна была напугана больше всех и только хныкала. Хозяева дома, напротив, быстро спрятали ценности и упаковались на случай срочного бегства на кораблях союзников.
К ужину явились мои кавалеры в сопровождении Коленьки.
— В Таганроге почти нет войск, — заметил Л-М со свойственным ему равнодушием.
— Генерал Томпсон, глава нашей миссии, муштрует иностранные подразделения, — лорд Эндрю был полон мальчишеского задора, — некоторые наши моряки никогда не садились на лошадь. Вот зрелище! — он засмеялся, а Л-М хмыкнул.
— Я бы тоже позабавился, если бы не было опасности для женщин, — барон Нейссен посмотрел на меня. — В этом отношении Махно еще хуже большевиков.
— А кто он, этот Махно? — у меня был пистолет, я чувствовала себя в безопасности.
— Анархист-бандит, вроде современного Робин Гуда, столь же колоритный, сколь кровожадный, — сказал Л-М. — Его девиз: «Вешай красных, жидов и панов», то есть помещиков.
— Тогда что он хочет от нас?
— Мы, дорогая моя Таня, помещики, землевладельцы.
— Не вижу, чтобы кто-нибудь из белых чем-нибудь владел теперь, — заметил лорд Эндрю.
— Мы не владеем, но красная пропаганда, — объяснил Л-М, — которая более основательна и действенна, чем наша, сумела очернить нас этим ярлыком.
— Что значит «очернить»? — немедленно отозвался барон Нейссен.
— В глазах крестьянства, дорогой мой. К несчастью, наш блестящий и скрупулезный генерал Деникин предпочел отложить аграрную реформу до победы и созыва Учредительного собрания. Тем временем помещикам была обещана компенсация — нужно ведь как-то поддерживать принцип частной собственности, хотя бы ради наших союзников, которые здесь, не будем забывать, защищают капитализм. Итак, мы теряем крайне необходимую возможность общественной поддержки.
