он ярый сторонник постельного режима.
Каколи захихикала. Госпожа Рупа Мера покосилась на госпожу Капур: та только что зубами не скрежетала, пытаясь держать себя в руках.
– Конечно, его услуги недешевы – за ведение беременности я заплатила семьсот пятьдесят рупий. Но даже наша прижимистая ма считает, что дело того стоило. Верно, ма?
Госпожа Рупа Мера так не считала, но промолчала. Когда доктору Эвансу сообщили, что Минакши рожает, он, подобно Фрэнсису Дрейку, получившему весть о приближении испанской армады к английским берегам, изрек: «Роды подождут, пока я доиграю в гольф».
Минакши тем временем продолжала:
– Калькуттский роддом имени Ирвина великолепен, просто не к чему придраться. И там есть отдельное помещение для новорожденных. Мать и так измотана родами, а тут еще ребенок под боком орет и требует поменять подгузник – кому это нужно? В нашем роддоме детей приносили матерям строго по часам, только на кормления. И количество посетителей было строго ограничено. – Минакши со значением посмотрела на рудхийскую шушеру.
Госпожа Рупа Мера была так сконфужена поведением Минакши, что ничего не сказала.
Госпожа Капур промолвила:
– Госпожа Мера, все это очень интересно, однако…
– Вы думаете? – перебила ее Минакши. – Мне кажется, что беременность и роды облагораживают женщину.
– Облагораживают? – изумленно переспросила Куку.
Савита начала бледнеть.
– Тебе разве не кажется, что любая женщина должна хотя бы раз в жизни через этой пройти? – Сама Минакши, когда носила Апарну, так не считала.
– Не знаю, – смутилась Каколи. – Я же не беременна… пока.
Ман рассмеялся, а госпожа Капур едва не подавилась.
– Каколи, – предостерегающе сказала госпожа Рупа Мера.
– С другой стороны, не все даже знают, что забеременели, – как ни в чем ни бывало продолжала та. – Помните жену бригадира Гухи из Кашмира? Ее не слишком облагородили роды.
Минакши захохотала, вспомнив ту забавную историю.
– А что с ней произошло? – полюбопытствовал Ман.
– Ну… – начала Минакши.
– Она… – одновременно заговорила Каколи.
– Ладно, рассказывай ты, – уступила сестре Минакши.
– Нет, ты, – ответила та.
– Ладно, слушайте. Как-то раз она поехала в Кашмир поиграть в хоккей и отметить свое сорокалетие. На катке она упала, получила травму и вынуждена была вернуться в Калькутту. Там она вдруг почувствовала резкие тянущие боли внизу живота. Ей вызвали доктора…
– Доктора Эванса, – добавила Каколи.
– Нет, Куку, Эванса позвали позже, а сначала приехал другой. Так вот, она спрашивает врача: «Что со мной?» А тот ей: «У вас будет ребенок. В роддом, немедленно!»
– Да, вся Калькутта, помню, стояла на ушах, – сообщила Каколи собравшимся. – Когда об этом доложили ее мужу, он воскликнул: «Какой еще ребенок?! Что за бред!» Ему было пятьдесят пять.
– Видите ли, – продолжала Минакши, – когда у нее прекратились месячные, она решила, что это менопауза. Ей и в голову не могло прийти, что она забеременела!
Ман, заметив каменное лицо отца, разразился истерическим смехом. Даже Минакши удостоила его улыбкой. Малышка как будто тоже улыбалась, но, наверное, у нее просто отходили газы.
13.18
Мать и дочь прекрасно поладили. Несколько дней Савита непрерывно восторгалась ее мягкостью. Малышка была прямо-таки невыносимо мягкой – особенно пяточки, сгибы локтей, загривок; на загривке кожа у нее была просто умопомрачительно нежной. Порой Савита укладывала дочку рядом на кровать и только любовалась ею. Малышка, очевидно, была довольна жизнью: ела она много, но почти не шумела. Напившись молока, она смотрела на маму из-под полуприкрытых век – довольно и даже самодовольно. Савита с удивлением обнаружила, что ей, как правше, удобнее кормить ребенка левой грудью. Раньше она об этом не задумывалась.
Понемногу она начинала считать себя матерью.
Рядом с мамой, дочерью и сестрой, в теплом коконе их заботы и любви Савите было спокойно и радостно. Однако время от времени ее охватывало глубокое уныние. Однажды это случилось во время дождя, когда на окне ворковали два голубка. Она вдруг вспомнила про студента, умершего в этих стенах несколько дней назад, и стала гадать, стоило ли вообще приводить ребенка в этот мир. А однажды, узнав, как Ман прибил бешеную обезьяну, она ни с того ни с сего разрыдалась. Власти над этими безотчетными приступами грусти она не имела.
Впрочем, ее печаль была не такой уж безотчетной, как могло показаться. Из-за больного сердца Прана над семьей нависла – отныне и навсегда – тень неопределенности. Савита все больше убеждалась в том, что ей необходимо освоить профессию, что бы там ни говорил свекр.
Пран с Савитой продолжали обмениваться записками, но суть их в последнее время сводилась к тому, как назвать малышку. Оба понимали, что имя необходимо придумать в ближайшее время; для этого вовсе необязательно ждать, пока у человека сформируется характер.
В этом обсуждении принимали участие практически все. В конце концов Пран и Савита остановились на имени Майя. За двумя простыми слогами крылось множество смыслов: богиня Лакшми, иллюзия, восхищение, искусство, богиня Дурга [102], доброта, имя матери Будды. Были и другие: невежество, заблуждение, жульничество, желчь и лицемерие. Но ведь никто из родителей, называющих своих дочерей Майями, не обращал внимания на эти неприятные значения.
Когда Савита сообщила родным имя ребенка, все десять или двенадцать присутствующих в палате человек одобрительно забормотали, а госпожа Рупа Мера заявила:
– Вы не можете назвать ее Майей, так и знайте.
– Почему же нет, ма? – удивилась Минакши. – Такое славное бенгальское имя!
– Это невозможно, и все тут, – ответила госпожа Рупа Мера. – Спросите хоть мать Прана, – добавила она на хинди.
Вина, ставшая (как и Минакши) тетей, считала, что тоже имеет право внести свою лепту в это ответственное дело. Имя Майя пришлось ей по душе, и она удивленно воззрилась на мать.
Однако госпожа Капур встала на сторону госпожи Рупы Меры:
– Да, Рупаджи, вы совершенно правы. Это имя не годится.
– Но почему, аммаджи? – недоумевала Вина. – Неужели это имя принесет девочке несчастье?
– Дело в другом, Вина. Просто мама Савиты права: нельзя называть ребенка в честь живого родственника.
Майей звали тетю Савиты, жившую в Лакхнау.
Никаких возражений бабушки не принимали.
– Что за дурацкий предрассудок, – заметил Ман.
– Предрассудок или нет, такова наша воля. Знаешь, Вина, когда ты была маленькой, мать министра-сахиба запрещала мне называть тебя по имени. Мол, первенца нельзя так называть. Мне пришлось повиноваться.
– Как же ты меня называла?
– Битийя или мунни… [103] уж не помню, как я выкручивалась, но было непросто. Глупое суеверие. Как только свекровь отошла в мир иной, я положила этому конец.
– Глупое суеверие, значит? А как тогда называть ваши доводы?
– У нас есть веская причина! Всякий раз, ругая ребенка, вы будете поминать тетушку. Это
