Ознакомительная версия.
Едва кончилась симфония, к Глинке, пробравшись через толпу гостей, подошел Гоголь. Свой человек у Виельгорских, друживший и с сыном и с дочерьми графа, Николай Васильевич редко бывал на многолюдных музыкальных собраниях.
– По лицу вашему вижу, – сказал он Глинке, – что все еще находитесь на небесах. Но готов и туда забраться за вами, чтобы удовлетворить ненасытное любопытство: правда ли, что опера ваша близится к завершению?
– Искренне хотел бы, чтобы это было так, – отвечал Глинка.
– И в той опере, – продолжал Гоголь, – к ужасу меломанов, действительно запоют заправские костромские мужики?
– И костромские и все прочие, Николай Васильевич. Когда действие перенесется в победоносную Москву, на Красную площадь, тогда вряд ли перечтешь, из каких губерний составится хор.
– Любопытно бы знать, какие же песни споет господам меломанам Иван Сусанин?
– Как бы вам сказать… Не примите за самонадеянность, если на вас сошлюсь. Думается мне, что Иван Сусанин вашему Тарасу Бульбе кровный брат. И песни у них хоть и разнятся между собой, однако одной мыслью рождены.
– А в Москве, – Гоголь сделался серьезным, – возродился из «Аскольдовой могилы» Торопка-Голован и пленяет именитых москвичей. Дебелая матушка Москва до Загоскина охоча. Но пристало ли русским музыкантам с Торопки начинать?
– Вот и дерзаю начать с Ивана Сусанина.
– Хотелось бы мне на него одним глазком взглянуть!
– За чем же дело стало? – Глинка искренне обрадовался. – Я всегда рад предстать на суд писателя, который заговорил о народной музыке. Как видите, Николай Васильевич, держу в уме вашу памятную статью о песнях.
– Мало проку будет, коли только мы, литераторы, будем писать о песнях. – Гоголь нахмурился и даже взглянул на Глинку с каким-то неудовольствием, как бывало всегда, когда говорили о его сочинениях. – Вас, музыкантов, ждем, – продолжал он. – Так где же из «Сусанина» послушать можно?
– Mon cher! – раздался рядом голос графа Виельгорского. Он крепко взял под руку Глинку. – Давно вас ищу!.. Простите, Николай Васильевич! Похищаю вашего собеседника по праву музыканта.
Гоголь смотрел им вслед. Михаил Юрьевич вел Глинку к своему кабинету и о чем-то с увлечением говорил.
Разговор затянулся. Когда Глинка приехал домой, Марья Петровна давно спала. Он осторожно зажег в спальне свечу, но, вместо того чтобы раздеваться, продолжал ходить, словно забывшись.
– Мишель! – Марья Петровна проснулась и глядела на мужа, ничего не понимая. – Почему ты не спишь?
– Бетховен! – воскликнул Глинка. Он подошел к жене и снова повторил в восторге: – Бетховен!
– Да что он тебе сделал? – с беспокойством спросила Марья Петровна и даже присела на постели.
– Решительно, Машенька, ничего! – Глинка долго смеялся, глядя на заспанное личико жены. – Но я слышал его симфонию и сделался безумцем… за что и прошу покорно меня простить.
Успокоенная Марья Петровна подставила ему губы для поцелуя и начала засыпать.
– Машенька, – окликнул ее Глинка, – я имею к тебе сообщение, касающееся уже не Бетховена, но моей скромной персоны.
Марья Петровна приоткрыла глаза.
– Граф Михаил Юрьевич Виельгорский, – торжественно начал Глинка, – хочет устроить у себя репетицию оперы с полным оркестром, хорами и лучшими певцами по моему усмотрению.
Марья Петровна быстро села на постели.
– Наконец-то, Мишель! Как я ждала этого часа!
– А граф, – продолжал Глинка, – в вознаграждение своих трудов наконец увидит красавицу, присутствие которой не только не мешает музыке, но всегда вдохновляет счастливейшего из музыкантов.
– Ты счастлив? Да? – повторяла Марья Петровна. – Но постой! – она ласково отстранила мужа. – Когда же назначена репетиция?
– Так скоро, как я успею разучить с артистами.
За кулисы Большого петербургского театра вихрем ворвалась новость: у графа Виельгорского будут репетировать новую русскую оперу. А что скажет Катерино Альбертович, когда узнает, что опера написана на тот же сюжет, на который сочинял сам бессменный маэстро? Музыка Кавоса давно надоела всем певцам и оркестрантам. Она не вызывает ничего, кроме иронической улыбки. Но с помощью автора «Иван Сусанин» прочно держится в репертуаре.
В артистических уборных шушукались и предвкушали бурю. Катерино Альбертович прислушивался к закулисным толкам и соображал: кто дерзает с ним соперничать? Впрочем, если в дело вмешался сам граф Виельгорский, тогда… Господин Кавос решает, что лучше всего занять выжидательную позицию. А в разговорах артистов все чаще и чаще мелькает имя Глинки. Многие не знают его лично… Глинка?.. Глинка?.. Да уж не тот ли Глинка, романсы которого распевают и артисты и любители? Ну, держись теперь, господин Кавос!
А Катерино Альбертович как ни в чем не бывало первым приезжает в театр и, раньше чем появиться в оркестре, старается разузнать, нет ли новых известий.
Приглашение участвовать в репетициях новой оперы получили лучшие солисты, весь хор и почти весь состав оркестра. «Черт возьми, – размышляет Кавос, – граф Виельгорский обставляет дело с особой помпой. Должно быть, у этого Глинки есть сильная рука».
Наведенные справки не открыли связей неожиданного соперника, Катерино Альбертович выяснил, однако, что романсы Глинки давно печатаются в альманахах и выходят отдельными изданиями как в Петербурге, так и в Москве. Заслуженный маэстро даже не предполагает, что на его пути встал бывший питомец пансиона, в котором Катерино Альбертович был когда-то музыкальным инспектором. В свое время он даже не заметил этого вихрастого подростка, а теперь, оказывается, проморгал появление музыканта, осмелившегося писать оперу для театра, подвластного Кавосу. «Впрочем, какую же оперу может написать русский дилетант?» – успокаивает себя маэстро. Но тревога все-таки заползает в сердце. Катерино Альбертович обдумывает планы возможных интриг против незваного пришельца, но прежде всего сам себя наставляет: «Надо быть осторожным, очень осторожным, если в дело вмешался всемогущий граф». И Катерино Альбертович ждет. Кто бы ни был этот Глинка, на репетициях оперы не смогут обойтись без него, Кавоса. Кто, кроме него, может стать к пульту дирижера?
Но напрасно ждал Катерино Альбертович. Приглашения он так и не получил. Это было дурным предзнаменованием. Разучивание оперы у Виельгорского уже началось.
У дирижерского пульта стоял все тот же Глинка. Этакая дерзость! Огорчение маэстро усугублялось тем, что в театре только и разговаривали о начавшихся репетициях. Говорили, не таясь от Кавоса, что первая сцена оперы всем показалась живьем выхваченной из русской жизни. Хористы и оркестранты с восхищением отзывались и о самом авторе. Весь век покорные Кавосу, ко всему привычные, артисты теперь только и ждали, чтобы отправиться на эти таинственные репетиции.
Глинка работал с оркестрантами и с хором. Первая народная сцена в Домнине расцветилась новыми красками, которые может прибавить живое исполнение. Дирижер окончил интродукцию и положил палочку на пульт.
– Опрятно, – сказал Глинка, улыбаясь, – весьма опрятно, господа, и за то усердно вас благодарю!
А на лицах участников было такое увлечение, словно они впервые попали на долгожданный праздник. В музыке все оказалось такое свое, русское… и такое непривычное на оперных подмостках.
Настал час, и дряхлая Мельпомена, с которой когда-то собирался сражаться отставной титулярный советник, устыдилась своего затасканного рубища. Артисты, воспитанные в унылом капище ложных богов, теперь поняли: надо по-новому учиться. А музыкант, который, как пророк, жжет своей музыкой сердца, снова встав к пульту, приглашает продолжать трудную, но радостную работу.
На черновых репетициях граф Михаил Юрьевич сидел в покойном кресле и придирчиво слушал. Трудно сказать, что думал этот страстный музыкант, изучивший искусство многих стран. Михаил Юрьевич то сидел неподвижно, вперив взор в дирижера, то в паузах с не свойственной ему подвижностью покидал кресло и заглядывал в партитуру или в ноты на пюпитрах оркестрантов.
Не в первый раз слушал эти сыгровки Михаил Юрьевич, не один вечер провел за изучением партитуры, но так и не мог прийти ни к какому выводу. Партитура свидетельствовала о глубокой образованности маэстро, поражала смелостью и свежестью оркестровых красок. Граф ловил в музыке народные русские напевы, но он не мог бы назвать ни одной песни, которой воспользовался Глинка. «Откуда только он их набрал?» – размышлял Михаил Юрьевич и невольно вспоминал беседу с Жуковским. Песни у мужиков в самом деле разные бывают. Нет ли в опере какой-нибудь дерзости по этой части? Но каковы бы ни были песни, взятые для оперы, Глинка творил с ними чудеса. Песни шли фугою и оставались самыми настоящими русскими песнями. Граф проверял голосоведение: здесь проявлялись какие-то новые, совсем неожиданные сочетания, не предусмотренные великими учителями Запада. Нельзя было не признать, однако, их высшей разумности. Даже речитативы превратились у Глинки из промежуточных связок в органическую часть всей музыки. Все развитие оперы было подчинено какому-то единому закону. Но кто, когда и где утвердил этот закон, по которому творил автор «Ивана Сусанина»?
Ознакомительная версия.
