Ознакомительная версия.
– Только не поймите, господа, слова мои превратно. В простосердечии сироты – залог будущего характера. Это детское простосердечие обратится в мужество гражданина. Дети по праву наследуют честь отцов. Таков у нас народ… Нуте, начнем, Анна Яковлевна!
Когда кончились занятия с молодой певицей, Петров вопросительно взглянул на Глинку.
– Будем повторять, Михаил Иванович, прощание Сусанина с Антонидой?
Петров пропел ариозо. Наступило глубокое молчание. Аннушка Воробьева переводила глаза с Петрова на Глинку, который сидел за роялем. Молодая артистка хотела что-то сказать и не могла: по щекам ее катились слезы.
А в дальних комнатах началась суматоха, и раздался голос Марьи Петровны:
– Мишель, маменька приехала!
Евгения Андреевна отважилась на зимнее путешествие в Петербург по многим причинам. Надо было хлопотать по тяжбе в сенате. Новоспасское оставалось в закладе. Затянувшаяся тяжба с казной угрожала благосостоянию семьи. Но главное заключалось не в тяжбе, а в сыновней жизни. Со времени пребывания Луизы Карловны и Машеньки в Новоспасском Евгения Андреевна поняла, что Мишель живет в призрачном мире, созданном его любовью. Да и письма Мишеля выдавали его головой. Он превозносил ненаглядную Мари и старательно доказывал, что все недостатки в доме происходят единственно от дороговизны петербургской жизни. А мать, читая эти письма, соображала, сколько денег и провизии посылается в столицу, и приходила к тревожному выводу: мотовка жена может довести сына до нужды, а нужда помешает музыке. Тут Евгения Андреевна ничего и никому не могла простить. Для Мишелевой музыки усердная мать была готова на любые жертвы. Она готова была оборонять сына от всех и каждого.
Итак, рано или поздно надо было ехать в Петербург. А тут пришло письмо от Мишеля: готовится репетиция его оперы. Заботливый сын и в мыслях не имел обрекать матушку на трудную зимнюю поездку. Но любящая мать ни минуты не колебалась.
Евгения Андреевна ехала и раздумывала в пути. Летом сидел Мишель в новоспасской зале и писал на огромных нотных листах. А теперь в столичном театре грянет оркестр и хоры, и люди, наполнившие огромный зал, обратят оттеплевшие сердца к ее Мишелю.
Как ни привыкла Евгения Андреевна к чудесам, происходившим с сыном и в Петербурге и в далекой Италии, как ни привыкла встречать его имя в нотных альбомах рядом с именами Пушкина или Жуковского, теперь она особенно волновалась: шутка сказать – целая опера, и на столичной сцене!
Но, приехав в Петербург, узнала Евгения Андреевна, что до сцены еще далеко. Пока что сын пропадал целыми днями на репетициях у графа Виельгорского. И хоть были репетиции только черновыми, но все больше и больше было у сочинителя забот: он был и дирижер, и учитель пения, и распорядитель сцены. Короче говоря, у пульта в зале Виельгорских действовал не только автор музыки, но воинствующий становитель нового театра.
– Голубчик маменька, – сказал Глинка Евгении Андреевне в день ее приезда, – вы не могли сделать мне подарка лучше и дороже. Никогда не сумею я отблагодарить вас за все ваши заботы. Вот и теперь вы умножаете мои силы в важный час.
Он уже собрался ехать к Виельгорским и, целуя руки матери, смущенно продолжал:
– Сейчас я не принадлежу себе. Вы поймете меня и простите. Дело не только в моей опере. И еще меньше – в моей судьбе. Сын ваш, маменька, ведет битву со многими чудищами.
– Ох ты, Еруслан-витязь! – Евгения Андреевна ласкала сына, как маленького. – Ступай, ступай, вечор поговорим!
Гостья из Новоспасского осталась в обществе Луизы Карловны и невестки.
– Нравится ли вам наша новая квартира? – спрашивала Марья Петровна, которой давно удалось покончить с Конной площадью и премило устроиться на новоселье. Глинки занимали барскую квартиру в Фонарной переулке, неподалеку от Большого театра.
– А не дороговато ли, Машенька, устроились? – вопросом на вопрос отвечала Евгения Андреевна, проходя с Мари по комнатам.
– Приходится идти на расходы, – со вздохом отвечала Марья Петровна, с гордостью оглядывая свое комфортабельное жилище. – Я лучше откажу себе в необходимом, чем соглашусь терпеть положение, унизительное для Мишеля. Судите сами, милая маменька: к Мишелю ездят артисты, что они могут подумать о сочинителе, который дает оперу на театр? Да если бы только артисты! У нас каждый день может быть граф Виельгорский, который покровительствует Мишелю. Он, конечно, ценит способности Мишеля, но нельзя же принимать графа в лачуге.
– А до сих пор тот именитый граф у вас, однако, не был?
– Не был. Но всякий день может приехать.
– Надо охранять честь нашей фамилии, – удачно вмешалась в разговор Луиза Карловна, – и вы первая согласитесь со мной, моя дорогая сватьюшка… Пожалуйста, одну чашку кофе! – Луиза Карловна почти приседала перед гостьей, собственноручно наливала ей кофе, потчевала сливками и угодливо заглядывала в глаза.
– А то был у нас и такой случай, маменька, – продолжала за кофе Марья Петровна, – к нам приехал с визитом князь Юсупов! Вы понимаете, какой фамилии человек? А мы жили на Конной площади… Там селятся лошадиные барышники, чуть не цыгане, и вдруг – князь Юсупов! Но этот благородный человек все-таки приехал.
– Вот какой отчаянный! – усмехнулась Евгения Андреевна. – Даже цыган не убоялся. Так зачем же ты квартиру сменила?
– Ах, маменька, вы, я вижу, охотница до шуток, – Мари даже всплеснула ручками, – но ведь карьеру Мишеля должны составить многие высокие лица. А кроме того, – Мари стала ласкаться к свекрови, – признаюсь вам одной: отсюда совсем близко до театра, и когда опера Мишеля будет принята…
– Не очень рассчитывай, голубушка, на высоких лиц, – отвечала Евгения Андреевна. – У них свой интерес, что им до Мишелевой музыки! Опять какой-нибудь свой расчет блюдут. А пройдет надобность – и глядя на тебя, не узнают. Любопытно мне, как ты об опере судишь?
– Ее все еще готовят к репетиции! Мы с мамашей горим нетерпением скорее поехать к графу Виельгорскому.
– И это будет очень счастливый день, – согласилась Луиза Карловна. – Но подумайте, дорогая сватьюшка! Это есть очень длинная история – сочинять оперу. Кто бы мог подумать? – Произнеся этот монолог, Луиза Карловна с легкой укоризной поджала губы.
– А я уже пою некоторые романсы Мишеля, – похвасталась Мари, – и я непременно вам, маменька, спою. Да ведь их в Петербурге везде поют. Только обидно, что часто даже фамилии сочинителя не знают. Этакая необразованность!
За кофе последовал обед. Потом Евгению Андреевну уложили отдохнуть с дороги. Но ей не спалось. В доме сына было неуютно, квартира была плохо прибрана, прислуга одета кое-как. Даже новоспасские девушки, отправленные в услужение к Марье Петровне и снабженные всем необходимым, быстро обносились. Сыновний дом открывал опытному глазу матери свою тайну: в нем не было хозяйки. А была ли здесь любящая жена и надежная подруга? Сердце Евгении Андреевны полнилось щемящей жалостью к Мишелю.
Глинка вернулся поздно вечером и, едва переступив порог, почувствовал страшную усталость. Евгения Андреевна обтерла ему лоб, пригладила волосы.
– Вконец умаялся. Что же дальше будет?
– А дальше, маменька, как по маслу пойдет. Какие певцы объявились, какие музыканты! Не зря я тружусь, голубчик маменька, не зря!
– Да неужто ты все дело в одиночку поднимаешь?
– Ничуть! Раньше, правда, думалось, что тружусь, иду своей дорогой, а вокруг только косность и невежество да извращенный вкус. А теперь поглядели бы вы, маменька, сколько людей моим делом заняты! Да что я говорю «моим»! Не моим, а нашим общим делом. Сидит, смотрю, в оркестре седой фагот. Ну что ему? Отыграл свое – и делу конец; может быть, десятки лет так играл. А гляну и вижу: глаза горят! Нет, маменька, не одинок ваш беспокойный сын, но безмерно счастлив общим рвением!
В один из таких же вечеров, когда Марья Петровна и Луиза Карловна ушли на покой, а Евгения Андреевна терпеливо дожидалась сына, он поведал ей, как страдает от поэтов.
– Я им, маменька, про Фому, а они мне про Ерему. Да ладно бы про Ерему, так нет, куда выше метят…
– Не пойму я твоих загадок.
– Какие тут загадки! Неужто не понятно им, о чем музыка говорит?
– Музыку свою тоже в покое оставь, сам изволь толком объяснить.
Как мог, Глинка рассказал матери, что во всех художествах происходят баталии. Везде многоликая ложь идет приступом на правду. Вот и с оперой то же случилось.
– А я, маменька, лжи не хочу. Время музыке быть в том лагере, где бьются с чудищами честные люди. Но разве об этом окажешь?
– Что ты! Бог с тобой! – всполошилась Евгения Андреевна. – Или не знаешь: неосторожное слово до Сибири доведет.
– А легче все равно не стало бы, – откликнулся Глинка. – Вот и впадаю порой в полное изнеможение.
– Сомнительные мысли в тайне держи, а действуй, как тебе сердце подскажет. Ты, Михайлушка, в малом ошибешься, а в большом – никогда… Расскажи лучше, как у тебя с Машенькой дела идут?
Ознакомительная версия.
