кого неожиданностью. Воды отошли своевременно. А в 15 минут второго пополудни появился младенец мужеского пола. Сразу же министр двора отстучал в Петербург его величеству телеграмму. Радостный Николай Александрович на автомобиле поспешил в Петергоф.
Празднества, молебны длились целый месяц. Эйфория постепенно заканчивалась и закончилась в августе двумя бедами. Первая пришла с Дальнего Востока: русский Порт-Артур оказался полностью отрезанным неприятелем от материка, без каких бы то ни было шансов на освобождение. И вторая беда — из детской цесаревича Алексея: у младенца возникло странно интенсивное кровотечение из пупка; с ужасом врачи констатировали гемофилию — скверную свертываемость крови, — генетическое заболевание, бывшее в роду у императрицы. Государь поседел от горя.
Бросив все дела, он сорвался и уехал в Царское Село. День и ночь беспробудно пил, но, дойдя до точки, все-таки сумел взять себя в руки, вовремя остановился. Силы восстанавливались небыстро. Третьего сентября, накануне возвращения в Петербург, прогулялся в парке. Сел на лавочку возле пруда. Тростью пошевелил траву, слишком рано в том году пожелтевшую. Прошептал голубыми, спекшимися губами:
— Это рок, проклятье. Род Романовых обречен.
Вдруг услышал шорох приближающихся шагов. Царь не вздрогнул и не испугался. Террорист? Бомбист? Ну и пусть. Дед его, Александр II Освободитель, принял мученическую смерть от бомбиста. Не исключено, что и внуку уготована соответствующая судьба.
Но у лавочки вместо террориста появилась девушка в светлом платье. Черные прямые волосы и зелено-синие ясные глаза. Где он видел их?
— Здравствуйте, Клаус. Вы меня не помните?
Клаус? Отчего Клаус? Что-то смутное шевельнулось в его сознании, но никак не могло оформиться в нечто определенное.
— С вами мы встречались год назад — тут же, в парке. Я читала Бодлера…
Ах, ну да, ну да — гимназистка шестого класса. Как она выросла и похорошела за это время!
— Если не ошибаюсь, Нюша?
— С вашего позволения, Нюся. Впрочем, лучше — Анна.
— Хорошо, Анна. Да, я вспомнил. Соблаговолите присесть. Расскажите, как у вас дела, комман са ва?
Пальчиком поправила челку.
— Мерси бьен, все идет своим чередом. А у вас? Выглядите измученным.
Он вздохнул:
— Да, отчасти. Дома и на службе много неприятностей.
— Я могла бы чем-нибудь помочь?
Грустно улыбнулся:
— Вряд ли, вряд ли. Но спасибо за такое участие.
— Вам бы съездить отдохнуть куда-нибудь. В Баден-Баден или на Ривьеру.
— Вероятно, так. Но дела не отпустят. — Дернул себя за правый ус. — Вы со мной бы поехали? — И прищурился с некоторой игривостью.
Девушка покраснела.
— Шутите, наверное?
Клаус глаза прикрыл:
— Да, немного…
— Вот когда всерьез пригласите, я тогда и скажу серьезно.
— Хорошо, подумаю. — Как и в прошлый раз, вытащил из кармана хронометр. — Извините, пора. — Он поднялся и дотронулся до полей шляпы. — До свиданья, Анна.
— До свиданья, Клаус. Приходите завтра на это же место.
Отрицательно повел головой:
— Не приду: через четверть часа уезжаю отсюда в Петербург.
— А когда вернетесь?
— Бог весть.
— Приходите, как только сможете. Буду ждать.
— Ждите, Анна, ждите. Мне теплее станет на сердце от осознания, что меня кто-то искренне ждет.
Коротко кивнул и ушел по аллее, скрывшись за деревьями вскоре.
А она, чувствуя, как слезы застилают глаза, еле слышно проговорила:
— Сохрани вас Господь, Николай Александрович…
Гумилев решил покончить с собой. Мысль о самоубийстве тешил он давно, а с тех пор как Горенко отказала ему в очередной раз, превратилась в навязчивую идею. Ничего и никто не держал Николя на этом свете. Жизнь теряла смысл.
Было душное парижское лето 1908 года. От жары не спасали ни сквозняки, ни холодное пиво. Молодой человек лежал полуголый у себя на съемной квартире под открытым окном, ноги закинуты на спинку кровати, и курил почти беспрерывно. Легкие откажут? Ну и пусть. Сердце остановится? Так ему и надо. Никаких желаний. Только умереть.
Пять лет коту под хвост. Пять лет метаний, поисков себя и всегдашних фиаско. После гимназии поступил в Морской корпус, как и мечтал, но болезненный организм не справлялся с нагрузками службы-учебы, постоянно сбоил, косяком пошли пропуски занятий, незачеты, хвосты, и в итоге — отчисление позорное. Он хотел стреляться, но родные вовремя подсказали выход: ехать в Париж, в Сорбонну, и учиться по любой из гуманитарных специальностей. Скажем, на этнографа. Изучать народы Африки. Ведь ему этого хотелось всегда. Николя зажегся — Африка, Африка, Абиссиния! Он, этнограф, отправится в Абиссинию, где живут эфиопы, родичи арапа Петра Великого. В Абиссинию — и никуда больше!
Кутерьма Парижа, шумные пирушки, кафешантаны, дерзкие плясуньи без панталон, потрясающие музеи, город как музей, приобщение к великой культуре, улочки, по которым ходили Мопассан, Гюго, Золя, Флобер… Гранд-Опера и Булонский лес… Гумилев воспрянул и почувствовал свежее дыхание. Даже снова начал писать стихи, издавать с друзьями частный литературный журнальчик "Сириус"…
Да, за эти пять лет он писал неровно. То стихотворения шли одно за другим, то случались месяцы бесплодности, отвращения к перу и бумаге… Вышел первый его сборник, изданный на средства родителей, — "Путь конквистадоров", 76 страниц, 300 экземпляров. Экземпляр был послан Горенко в Евпаторию. Но не Нюсе, а ее брату. С Нюсей он тогда был в разрыве…
Впрочем, девушку понять можно: тяжело перенесла расставание матери и отца и кончину сестры Инны.
Инна в 1904 году вышла замуж за студента Петербургского университета Сержа фон Штейна. Оба были счастливы и устраивали у себя на квартирке в Царском Селе "журфиксы" — вечеринки по средам, где друзья общались и читали стихи. Там-то Нюся и познакомилась с этим светским щеголем — Голенищевым-Кутузовым. Тот немного напоминал Николая II, только выше и помоложе. Барышня влюбилась, Голенищев не замечал, и его холодность распаляла ее еще больше. Гумилев хотел с ним стреляться, вызвал на дуэль, но аристократ, смеясь, отказался, уверяя, что между ним и Горенко ничего нет и быть не может. Николя тогда чуть-чуть успокоился…
А потом от туберкулеза умерла Инна. И мадам Горенко, разведясь с мужем, увезла оставшихся детей — Анну, Ию, Виктора и Андрея — на житье и лечение в Евпаторию. Расставание было грустное: Гумилев молил о любви, а она твердила, что не может жить без другого. "Голенищева?" — наседал Николя с дрожью в голосе. Но она сохраняла молчание… Он тогда поклялся, что забудет о ней навсегда. А потом не выдержал и послал сборник…
Видимо, надеялся на признание. Видимо, считал: Нюсю растревожат и расшевелят его вдохновенные строки. Он оттачивал их, словно на токарном станке. Техника безупречна. Да, она прочтет и полюбит.
