Александр Ахматов - Хроника времен Гая Мария, или Беглянка из Рима

— Ах, если бы это удалось! — сказал Лукулл, нервно потирая руки.

— Однако Аполлоний предупредил, — продолжал Деметрий, — что начнет действовать не раньше, чем встретится с тобой лично и получит от тебя клятвенное обещание, что будет прощен и освобожден от рабства посредством виндикты[426].

— Хорошо, — ответил Лукулл. — Можешь привести его ко мне. Я дам ему официальную клятву… Передай ему также, что если его замысел увенчается успехом, он получит от меня в награду десять тысяч сестерциев. Только бы все это не оказалось обманом, — вздохнув, добавил он.

— Нет, не думаю, — с уверенностью заявил Деметрий. — Аполлоний в доказательство своей верности сообщил мне, что в Капуе зреет заговор гладиаторов…

— Заговор? Здесь? В Капуе? — всполошился Лукулл.

— Минуций подбил к этому гладиаторов одной из капуанских школ еще до того, как поднял восстание. Они, по его замыслу, должны в одну из ночей перебить охрану школы, захватить и открыть городские ворота, через которые Минуций и его воины ворвутся в Капую. Аполлоний также назвал имя человека, которого Минуций втайне от всех заслал в город, чтобы через него поддерживать связь с заговорщиками. Его зовут Марципор, но он, разумеется, действует под чужим именем. Сегодня он объявился в лагере, переговорил с Минуцием с глазу на глаз и снова исчез, но Аполлонию удалось подслушать их разговор. Тебе необходимо установить наблюдение за всеми гладиаторскими школами. Рано или поздно этот Марципор себя обнаружит, и ты будешь знать точно, в какой из школ составлен заговор.

— Уж об этом-то я позабочусь, — произнес Лукулл сквозь зубы.

Значение всего того, о чем сообщил Деметрий, трудно было переоценить. Лукулл воспрянул духом. Он почувствовал необычайный прилив энергии и уверенности в себе, мысленно благодаря своего предусмотрительного шурина, вольноотпущенник которого полностью оправдал свое предназначение. Теперь он один стоил целой армии.

Когда Деметрий ушел, претор долго ходил взад и вперед по комнате, охваченный раздумьями.

Взвесив все появившиеся на данный момент новые обстоятельства, он сел за стол и написал письмо в сенат. В нем он сообщал, что успех мятежников незначителен и что в скором времени с ними будет покончено со всей решительностью.

В ту же ночь гонец с письмом Лукулла выехал в Рим.

На следующий день после сражения Минуций отослал в Капую одного из пленных с предложением претору о перемирии, во время которого обе стороны будут беспрепятственно подбирать и хоронить своих убитых.

Гельвинован с согласия Лукулла лично составил из жителей несколько похоронных отрядов, одновременно усилив охрану ворот и наблюдение за противником на случай, если беглые рабы, в подлости которых он ни на миг не сомневался, вздумают коварно нарушить ими же предложенное перемирие.

Однако он напрасно беспокоился: повстанцы ничем не нарушили перемирия, занимаясь весь день только похоронами своих павших товарищей и поминальными обрядами.

Убитых римлян, капуанцев, самнитов, а вместе с ними куманцев и путеоланцев оказалось более шестисот человек. Восставшие потеряли погибшими вдвое меньше, включая раненых, которые умерли в течение нескольких дней после битвы.

По окончании похорон, завершившихся всеобщим поминальным пиром, Минуций созвал на совет старших командиров — нужно было решить, как поступить с пленными. Содержать в лагере такое множество пленных он считал нецелесообразным и предложил разослать их всех по нескольким кампанским городам, что не позволит претору Лукуллу, по сути осажденному в Капуе, снова собрать их вместе.

Начальники манипулов в общем были согласны с Минуцием, но Ламид, Гилерн и Клеомен настаивали на том, чтобы провести пленных римлян «под ярмом». Они считали это лучшей наградой победившим воинам.

— Опозорим проклятый Рим на всю Италию! — восклицал Ламид.

Минуцию не хотелось подвергать такому унижению своих соотечественников — представителей той самой армии, в составе которой сам он служил и воевал около четырех лет, но ему пришлось уступить горячим просьбам соратников.

— Нас тоже нужно понять, — говорил испанец Гилерн, обращаясь к Минуцию. — Среди нас много галлов, испанцев, лигурийцев, в свое время отстаивавших свою свободу от римлян, которые вторглись в их родные земли, разоряя их города и селения, угоняя в рабство их самих вместе с женами и детьми. Римляне исключительно жестоко поступают с побежденными. Кто не помнит Фабия Аллоброгика, приказавшего истребить сто двадцать тысяч арвернов и еще больше продать в рабство? Почему же мы должны проявлять снисходительность к такому неумолимому врагу? Если мы решили отпустить их, то пусть уйдут с позором!..

Фрегеллиец Варий предложил не подвергать унизительному проходу «под ярмом» пленных самнитов и дать им свободно уйти на родину, тем самым продемонстрировав, что восставшие сражаются не против италиков, а только против римлян, подчинивших силой и все народы Италии.

С этим все согласились. В отношении же кампанцев было постановлено, что все они — жестокие угнетатели рабов, ничем не отличающиеся от римлян, и поэтому для них не следует делать никакого исключения.

На следующий день Минуций вывел из лагеря все свое войско и расположил его у Аппиевой дороги неподалеку от Беневентских ворот Капуи. Сюда же пригнали пленных римлян и кампанцев.

Самнитов Минуций отпустил, сказав им на прощание, что ни самнитов, ни марсов, ни другие италийские племена он не считает своими врагами, наоборот, желает вместе с ними добиваться для них справедливых прав, и так как римляне в своей надменности не хотят предоставить им равноправие, то они должны решить сами для себя — будут ли они по-прежнему терпеть свое унизительное положение или возьмутся за оружие.

Между тем в Капуе разнеслась весть о приближении врага, и жители, вооружаясь, поспешили на стены. Поначалу там решили, что Минуций идет на штурм.

Войско мятежных рабов в полном составе подошло к Беневентским воротам и остановилось, не доходя до них, на расстоянии трех выстрелов из лука.

Со стен и башен города было видно, как беглые воткнули в землю на видном месте два копья и укрепили над ними одно поперечное.

Одновременно отряды восставших медленно расступались, освобождая дорогу показавшейся колонне пленных, которые шли, низко опустив головы, в одних туниках, без поясов.

Собравшимся на стенах Капуи все стало ясно.

Претор Лукулл, узнав о том, что происходит у Беневентских ворот, со стоном схватился за голову.

— О, мерзавец! Изменник родины! — в бессильной ярости повторял он. — Я прикажу тебя распять вместе с самыми гнусными негодяями из всей твоей шайки!

Сам Минуций не мог не сознавать, что провод «под ярмом» римских легионеров соотечественники никогда ему не простят.

Он поделился мыслями об этом с Квинтом Варием.

— Неужели ты лелеешь в своей душе надежду когда-нибудь примириться с Римом? — с удивлением взглянул фрегеллиец на царя восставших. — Никак не можешь представить себе Италии без Рима? А по мне — сравнять бы его с землей и построить в центре Авзонии[427] новый город, новую столицу, которая не вызывала бы у италийцев такой ненависти.

Колонну пленных возглавляли преторский легат Гней Клептий и командир Аниеннской когорты Кассий Сукрон. Оба не могли скрыть слез стыда и унижения.

Со всех сторон на пленников сыпались насмешки, оскорбления. Некоторые из них получали удары древками копий.

Когда Клептий и Сукрон первыми приблизились к сооружению из трех копий и сваленным рядом в кучу знаменам Аниеннской когорты, восставшие подняли дикий торжествующий вой.

— Ниже, ниже голову, римский трибун! — кричали победители, сопровождая хохотом и аплодисментами согбенную под поперечным копьем спину преторского легата.

Вслед за Клептием и Сукроном стали проходить «под ярмом» центурионы, затем оптионы, легионеры и, наконец, кампанцы — солдаты капуанской, путеоланской и куманской милиции. Все они были в нижних туниках, вид имели жалкий и затравленный.

Прошедшие через эту унизительную процедуру пленные выбирались на Аппиеву дорогу и понуро брели по ней в направлении Калатии. Их сопровождали конные повстанцы, которые разбивали пленников на отдельные группы, приказывая одним идти в сторону Свессулы, другим сворачивать на дороги, ведущие к Адеррам и Ателле, третьим продолжать движение на Калатию.

Гонец, отправленный Лукуллом в Рим, почти безостановочно скакал четырнадцать часов, меняя лошадей в заезжих дворах. Только в двух местах он позволил себе наскоро подкрепиться.

До Рима он добрался незадолго до заката солнца.

День оказался неприсутственный[428], заседание сената не проводилось, и все должностные лица сидели по своим домам.