— Да читал в газетах об этих «возвышенных натурах», — с иронией произнёс Аким, наконец–то насытившись и обретя, благодаря этому, ясность ума. — Пишут, что в Ялте, где живёт Чехов, образовалась целая армия бестолковых, — глянул на гимназисток, чем, в сочетании с последним словом, обрадовал Натали, — … поклонниц его художественного таланта, именуемых «антоновками»…
После этой тирады дружно посмеялись, причём Натали глядела на девиц.
Обидевшиеся гимназистки, подумав, что смеются над ними, фыркнув рассерженными кошками, покинули уютную кондитерскую.
— … бегают по набережным Ялты за писателем и стараются чем–нибудь привлечь его внимание, — не заметив ухода гимназисток, закончил мысль. — Сударыня, а вы, часом, не преследовали знаменитого беллетриста? — сардоническим тоном поинтересовался у дамы.
— Представьте себе — нет. Зато в Москве видела самого Льва Толстого. И он спросил у меня, сколько времени, — приврала она, рассчитывая этим поднять свой статус в глазах любимого.
— А он не спросил у тебя, как пройти в библиотеку? — пошутил Аким, но видя, что дама нахмурилась, прикусил язык. — Всё, всё, всё.., — поднял вверх руки. — Дамы — это высшие существа, и не нам, мужланам, вторгаться в их внутренний мир, — развеселил подругу.
— Сударь, как вы лицемерны, — сквозь смех произнесла она и, встав на цыпочки, чмокнула Акима в щёку. — Ах, какая я эмансипэ, — с удовольствием рассматривала растерявшегося, и прижавшего ладонь к щеке, кавалера.
А на следующий день — служба.
Приняв рапорт дежурного по роте, согласно гвардейскому обычаю не повышать голоса, Аким поздоровался с выстроенной на молитву и перекличку ротой:
— Здорово, братцы.
Рота дружно ответила, а Пал Палыч иронично хмыкнул на «братцы».
«Вообще меня ни во что не ставит, — вспыхнул Аким. — Хоть он и прослужил четверть века, да к тому же георгиевский кавалер, но лишь фельдфебель, а я — офицер», — скомандовал «вольно», и тут же, увидев входящего Гороховодатсковского, не по гвардейской, а по юнкерской привычке завопил:
— Смир–р–но, — вновь заслужив пренебрежительную улыбку фельдфебеля.
Гороховодатсковский, поздоровавшись с ротой, отпустил её пить чай.
— Чего не весел, подпоручик, — чтоб подбодрить, слегка хлопнул Рубанова по спине.
— Да слишком фельдфебель высокомерен.
— Что, честь не отдаёт?
— Да нет, честь–то отдаёт, но за человека не считает, — направились в ротную канцелярию офицеры.
— Терпи, мой друг, — закинув ногу на ногу, расположился в кресле Гороховодатсковский, и налил из графина воды, залпом опорожнив стакан.
— «Эрнест», «Контан», «Кюба?» — с улыбкой перечислил рестораны Аким.
Покрутив головой, нет ли поблизости полковника Ряснянского, подпоручик произнёс:
— Не то, не другое, не третье. Неуставной кафе–шантан с массой вина и девиц. Когда вы составите мне компанию, мой друг? Или сильно дорожите плюмажём, — выпил ещё стакан воды и блаженно выдохнул воздух. — А Пал Палыч младших офицеров, в том числе и меня, за людей не считает… Как же. Самому императору в полковой праздник серебряную чарку с водкой подносит… Его величество, при этом, уважительно величает фельдфебеля по имени отчеству… И после этого ты хочешь, чтоб он нас почитал? — потянулся к графину Гороховодатсковский, но сдержался, видно подумав о последствиях. — Он нашего ротного мальчишкой считает, хотя тому 34 года. Старик практически. А Пал Палычу скоро 48 будет. С 1875 года служит, и за Горный Дубняк георгиевским кавалером стал. Таких в полку трое. Во 2-ой роте фельдфебель Иванов Василий Егорович и полковой знаменосец Евлампий Семёнович Медведев. Тем по 46 лет и тоже получили георгиевские кресты за Горный Дубняк. Даже полковник Ряснянский величает их по имени отчеству, так как, наравне с гренадёрками, относит к полковым реликвиям, — хохотнул он и продолжил: — Те, в свою очередь, ревностно чтят полковые традиции, и жучат молодых солдат, воспитывая в духе почтения к этим традициям, к белым петлицам полка, и особенно к своим серебряным шевронам за сверхсрочную службу, — махнув рукой, вновь наполнил стакан водой и выпил. Задумчиво посидев минуту, икнул и произнёс: — Не–е–т, это не мадам Клико.
Вечер Аким решил провести дома, а не в казарме, так как его брат заболел и был отпущен для излечения в отпуск.
Дверь распахнул швейцар Прокопыч.
— Ваше превосходительство, — по привычке брякнул он и заморгал маленькими, в тяжёлых веках, глазками.
— Не превосходительство, а сиятельство, — отстранил мешавшего проходу швейцара и вошёл в вестибюль.
Тут же появился бессменный денщик Антип. Этот, в отличие от швейцара, встал во фрунт и чётко доложил:
— С прибытием домой, ваше высокоблагородие, — и гордо скосился на свои три лычки на погонах.
— О-о! Поздравляю с чином старшего унтер–офицера, — протянул ему пять рублей. — Выпьешь за моё здоровье. Учись, Прокопыч, как следует офицера приветствовать, — прошёл в комнаты, сбросив на руки огорчённому швейцару николаевскую шинель.
В эту минуту, с нетерпением ожидающий брата Глеб, предстал перед ним во всей своей юнкерской красе, несколько смазав торжество встречи громким чихом.
— Будь здоров, господин младший портупей–юнкер, — глянул на красные погоны с двумя золотыми нашивками. — Если так дело пойдёт, скоро Антипа догонишь, — обнял брата, затем отступил на шаг и оценил ладно пригнанный, защитного цвета китель, заправленные в высокие хромовые сапоги со шпорами, синие рейтузы с красным кантом и висевшую на боку шашку. — Глеб, ты кого здесь рубить собрался? — вновь обнимая младшего брата, хохотнул старший и, оправив сюртук, снял и бросил на шинель замшевые перчатки.
Ни шашки, ни револьвера Глеб не увидел.
«А ведь без шашки офицеру не положено, — подумал он. — Хочет показать, что бывалый воин и устал от оружия… Да и кто на извозчике–то его заметит», — снял шашку и бережно положил на шинель и перчатки брата.
Антип пренебрежительно глянул на две юнкерские лычки, затем с уважением на свои три, щёлкнул каблуками сапог, и направился вслед за уносящим вещи швейцаром, так как в комнату впорхнула улыбающаяся Ирина Аркадьевна, а она, по его разумению, была главнее самого фельдфебеля.
Мать кинулась целовать старшего сына, попутно, ещё раз чмокнув младшего.
— Слава Богу! Наконец–то вся семья в сборе, — обернулась на шаги отца и мужа.
Максим Акимович, скрывая в насупленной переносице любовь и гордость за сыновей, строго оглядел вытянувшихся, для шутки, во фрунт ребят.
С отцовской нежностью, стараясь скрыть её от жены и старшего сына, полюбовался младшим: «Я в юности», — и чтоб не прослезиться от счастья, от того, что круг не замкнётся с его уходом, неожиданно для себя улыбнулся детской, мягкой улыбкой и обнял за плечи жену, слегка прижав её к себе.
Та поняла состояние мужа и разрыдалась слезами радости — женщинам можно. Плакала чистыми слезами детства, от того, что все собрались вместе, что дети здоровы, а рядом любимый муж… Что ещё нужно для счастья?
— Ну всё, всё, успокойся, — нежно погладил её по плечу Максим Акимович, сам с трудом удерживая слёзы. — Радоваться надо, а не рыдать.
— Да я каждый день по такому поводу плакать готова, — промокнула платочком глаза. — Расчувствовалась, — добродушно упрекнула себя, — а дети голодные… За стол пора, — спохватилась она. — Я давно уже велела Камилле накрывать. Не забудьте руки помыть, — подражая супругу, попыталась строго свести брови на переносице, но у неё ничего не вышло. Не тот был день и не то настроение… — Ну а Георгия с Любочкой завтра пригласим. Ты ведь завтра тоже придёшь, Акимушка, — с любовью глянула на старшего.
— Пока сугубец болеет, обязательно.
— Какой сугубец? — опешила мать.
— Отчётливый сугубец, — указал пальцем на младшего и хохотнул Максим Акимович.
— Кошма–а–р, — делая вид, что сердится, схватилась за голову Ирина Аркадьевна.
Обозрев накрытый стол, Глеб нервно звякнул шпорой, и еле сдержался, чтоб не обогнать идущих под руку родителей.
— Чего, сугубец, оголодал в училище? — тихо шепнул на ухо брату Аким.
— Во–первых, — усевшись за стол и положив на колени салфетку, произнёс Глеб, — наше училище юнкера называют «школой», потому что царь–основатель, Николай Первый, назвал учебное заведение «Школой гвардейских юнкеров».
— Да, это так, — поддержал младшего сына отец, тоже в своё время закончивший эту славную школу. — Надеюсь, Глеб, что обычаи и традиции вы соблюдаете строго и неукоснительно, как и мы в своё время? — нежно глянул на сына.
— Отец, в этом не сомневайся. Помним заветы старших и исполняем советы дядек. Потому–то традиции живы восемьдесят лет, и крепки, как запах нафталина в нашем цейхгаузе.
— Каких ещё дядек? — удивилась Ирина Аркадьевна.
— Это юнкер старшего курса, который обучает меня премудростям кавалерийской службы. А я его племянник, — поверг в некоторое уныние свою маман.
