— Его величество сидел свободно на дорогом изукрашенном кресле, а не на отцовском троне из слоновьей кости. Такого раньше не бывало...
— Мой государь впервые на приёмах отказался от телохранителей. Рынд для шведских послов не ставили...
— И кафтан на его величестве был европейского шитья. Ни собольих шуб тебе, парчой крытых, ни царской золотой короны с каменьями. Голова государя была впервые не крыта...
— И про здоровье короля шведского спросил он сразу, и грамоту послов принял сам, а не ближний боярин Лев Кириллович Нарышкин. Тот от такого непослушания регламенту даже в лице изменился...
— Королевского посла прервал, когда тот титулы его царского величества произносил. Значит, не будет Стокгольм в фаворе у Москвы...
— Яков, сын мой, чувствую сердцем своим, что быть войне Московии со Швецией. Понимаю — из-за моря. Тебе на той большой войне обязательно быть придётся. Свои я уже отвоевал — и против поляков, и против шведов, и против турок с крымскими татарами, и против мятежных московских стрельцов.
— Не волнуйся, отец. Шпаги Гордонов ещё послужат царю Московии и чести нашего шотландского рода...
Действительно, генерал Пётр Иванович Гордон последний раз встал на ноги 13 октября 1699 года. В тот день он откомандовал своим Бутырским полком, участвовавшим в приёмной аудиенции посольства королевства Швеции. Пётр через Алексашку Меншикова передал ему с сыном царскую благодарность — на свейских послов солдатские полки Русского царства произвели неплохое впечатление.
Те же послы не без интереса присматривались к убелённому сединами высокорослому генералу в блестевшей на холодном октябрьском солнце стальной кирасе. Дипломаты из Стокгольма знали, что генерал Патрик Гордон в годы своей офицерской юности служил в кавалерии шведской армии. И службу в ней он оставил не по корысти, предложив свою шпагу царю московитов.
Первый посол Шведского королевства канцлер Яган Бергенгельм, много наслышавшийся о достоинствах генерала Патрика Гордона и его близких, дружеских отношениях с монархом Московии, вполголоса заметил своим спутникам:
— Похоже, наше королевское величество Карл потерял в этом шотландском наёмнике способного военачальника.
— Вы правы, ваша светлость барон, Гордон вырос на службе у московского царя до большого генерала. Но у нас на королевской службе осталось ещё немало шотландцев.
— Знаю. И все эти британские горцы хотят выслужиться перед его королевским величеством.
— В мирное время им это вряд ли удастся. Вот если только наш король Карл начнёт войну с кем-нибудь из соседей.
— Например, с Московией. Ведь наша Швеция по-соседски воевала с ней не раз, ещё с времён ярла Биргера.
— Всё возможно. Кто знает, не захочет ли царь Пётр вернуть себе новгородские земли на берегах Невы.
— Вы правы, господин канцлер. Время скоро покажет, где царь московитов начнёт искать для себя новые морские пути. России стало тесно среди её лесов...
Смерть военного наставника Петра Великого
Гордон скончался в своём доме в Немецкой слободе утром 29 ноября 1699 года. Как пишет австрийский дипломат Иоанн Георг Корб, царь приказал отправить похороны своего военного наставника «с той же пышностью, что и генерала Лефорта».
Корб пишет: «Его царское величество навещал его пять раз во время его предсмертной болезни, а в последнюю ночь был у него дважды и собственной рукой закрыл ему глаза, когда тот испустил дыхание». Об этом же свидетельствует находившийся тогда в Москве иезуит Франциск Эмилиан, находившийся у постели умирающего до последнего мига.
В своём письме из русской столицы Франциск Эмилиан подробно описывает кончину царского любимца. Письмо начинается со слов: «Ослабела наша паства в своих силах, потому что наш столп, господин генерал Гордон простился с этим миром...»
Таким выражением иезуит отдавал последнюю дань шотландскому дворянину Патрику Леопольду Гордону, ревностному католику, прожившему почти всю свою сознательную жизнь в православном, «еретическом» Российском государстве, известном на рубеже XVII-XVIII веков в Европе ещё как Московия.
Тот же австрийский католический миссионер Франциск Эмилиан, последние дни безотлучно находившийся в гордоновском доме, описал их с большими подробностями:
«...Я был при нём до последней минуты. Во время этой болезни... он много раз врачевал себя св. исповедью и подкреплял св. причастием. В то время, как я совершил таинство елеосвящения, он просил, чтобы мы оба (с другим иезуитом Иоанном Берулой) пришли к нему, и, когда это было исполнено, он простился с нами.
В полдень прибыл и светлейший царь. Увидев, что я стою у умирающего, он спросил генерала:
— Это врач твой?
Господин генерал отвечал на это:
— Да, светлейший государь! Телесные врачи теперь мне не помогут; единственное утешение мне — врач моей души.
На это царь ответил... После того светлейший царь совещался с находившимися тут врачами и сам советовал разные средства. Прибыв затем опять, около 11 часов ночи, когда я тут находился неотступно и когда больному, по-видимому, стало лучше, царь удалился с великим утешением; но вскоре после его ухода боли стали сильно увеличиваться, так что генерал сказал мне:
— Отец, для чего вы молитесь о моём здоровье; всё кончено, приготовимся в путь.
Поэтому вскоре затем, по его желанию, мы стали читать отходную его душе, и он как будто по данному знаку впал в агонию, но затем, воздав ещё твёрдым голосом глубочайшее благодарение Богу за то, что умирает не так, как пришлось умереть столь многим другим без священника, без Св. Таинств, в татарских степях, просил нас ещё прочитать псалом «Помилуй мя, Боже», наскоро простился с супругой, благословил сыновей и дочерей и затем, приказав им слабым голосом удалиться, повторил уговор, чтобы по его знаку дать ему разрешение, и прерывающимся голосом стал указывать в частности, что нужно разрешать, а также сказал опять о своём намерении приобресть священные индульгенции.
Вдруг голос его стал более и более слабеть; тем не менее, хотя голос его уже прерывался, он продолжал, насколько мог, перечислять дела веры, надежды и любви и вдруг, осеняя себя святым крестом, ударил себя в грудь и схватил мою руку. Придя в себя, он опять осенил себя крестом, подал условленный знак, опять убеждал, чтобы исполнено было его решение касательно священных индульгенций, призывая святейшие имена, которые он кое-как повторил три раза, затем совершенно потерял голос и, подняв глаза на висящий вблизи постели образ Пресвятой Девы, лишился всех чувств в то самое время, как светлейший царь входил в соседнюю комнату.
Когда светлейший царь вошёл и увидел, что я отступаю к изголовью, чтобы не заслонять с правой стороны умершего, то царь сказал:
— Оставайся здесь, отец, и делай своё дело, как хочешь; я тебе не буду мешать.
При этом он возгласил к умершему:
— Пётр Иванович, не узнаешь меня?
Но он даже не отвёл глаз от образа Пресвятой Девы Марии и не подал никакого знака, что узнает. После двух лёгких конвульсий он сладко вздохнул. Тогда светлейший царь, взяв зеркало, исследовал, есть ли ещё признак жизни, не нашёл никакого и, взглянув на меня, сказал:
— Отец, я думаю, он уже умер.
Когда это подтвердили и врачи, то я совершил обычный обряд, и когда я вливал в сосудец святую воду, чтобы окропить умершего, светлейший царь подошёл и спросил меня:
— Что это такое?
Я ответил:
— Святая вода.
— Хорошо, очень хорошо ты делаешь.
Ответил он и, закрыв умершему глаза и поцеловав его, с глазами, исполненными слёз, удалился».
Впоследствии в шотландском городе Абердине, в 1859 году, выйдет книга о замечательном сыне британских гор. Среди прочего в ней будет сказано:
«Глаза того, кто покинул Шотландию бедным одиноким странником, были закрыты рукой императора».
...Последнее пристанище генерал Пётр Иванович Гордон, верно служивший государям Русского царства, нашёл в склепе под алтарём первого в Московии католического храма, основанного и сооружённого в 1694 году благодаря его трудам и просьбам к российскому самодержцу. Гордон же добился высочайшего разрешения на постоянное пребывание в столице России католического священника.
Похороны Патрика Гордона в Москве стали одной из самых торжественных церемоний петровского царствования. В траурной процессии участвовало три полка московского гарнизона, в том числе и солдатский Бутырский. Ход процессии сопровождался скорбными звуками труб и боем в барабаны. Государь самолично занимал привычное место в рядах бомбардирской роты потешного Преображенского полка. В заключение прозвучал залп из двадцати четырёх больших пушек. Этот залп служил на похоронах или выражением скорби, или последним выражением воинских почестей боевому генералу русской армии, уходившему в мир иной.
