— Сказали, ты счастье иное нашел, не вернешься, — шепнула она.
— Да что ты! Куды ж мне иное-то счастье! — ответил Степан. — Сколь нарядов ни сменишь, а сердце одно… И ты мне одна на свете!
— Не покинешь нас больше? — тихо спросила Алена, прямо взглянув в его глаза.
— Как кинуть такие-то очи синющи! Аль краше на свете сыщу!.. Что сын-то Гришутка?
— Возро-ос! Во какой! Да сейчас его кликну, постой! — заметалась Алена, словно только ждала случая, чтобы оторваться от мужа.
Она задыхалась от волнения, и ей было необходимо выскочить хоть на миг во двор или на станичную улицу, чтобы» отдышаться, чтобы радость не разорвала грудь.
У порога Алена все же остановилась и оглянулась еще раз на мужа.
— Неслышно-то как под окошко подкрался! — вся светясь и сияя, сказала она. — Сейчас я Гришутку…
И уже на краю огорода, в саду за избой, послышался ее зов:
— Гри-иша! Гри-ишка! Гришу-утка-а!..
«Смешны-то дела господни, — оставшись один, рассуждал про себя Разин. — Ты ли то, атаман Степан? То летал по чужим краям да искал богатства, правды, славы искал… Ан вот богатства твои и правда твоя человечья — в донской станице, и правды краше не надо на всей земле. То ветер морской сладким казался, ан тут, в гнезде, хлебушком теплым да яблоками пахнет, и нет того духа слаще…»
— Ба-атька-а-а! Батя-а-ня-а-а! Домой вороти-ился-а-а! — послышался крик, и Гришка, как бомба, ворвался в окно избы.
— Здоров! Ну, здоров, казачище Григорий! — воскликнул Степан, обнимая сына.
— Весь в батьку! — любуясь ими, нежно ворчала Алена. — Порода такая — дверей им, вишь, в избах нету! Куды ж ты к отцу эким нехристем грязным?! Наряд-то, гляди-ка, на нем замараешь! — строго остановила она.
— Аль наряд казака дороже?! — воскликнул Степан.
— Батька, батька, а сабля твоя, клинок адамашский? — уже приставал к отцу сын, овладевший саблей…
Атаманская дочка, проснувшись от шума, вдруг испугалась.
— Ой, турка! Ой, турка! — кричала она.
Алена, смутясь, уже хотела наградить ее шлепком.
— Погоди, приобыкнет, — сказал Степан, снимая чужеземный наряд.
В радостной растерянности вынимала Алена из сундука камчатую скатерть, лежавшую там два года, уставляла стол едой и питьем. Словно невзначай, касалась его руки, волос…
— Гляди, седина, — шепнула Алена, тронув его бороду, в которой блестело несколько серебристых колечек…
— Седина, седина, — согласился Степан. — Не люб тебе старый муж, Аленушка? — улыбнувшись, спросил он.
— Сказывали — не воротишься; стал как князь, ходишь в парче да узорочье, пьешь с воеводами… — осмелясь, заговорила Алена, издалека подходя к тому, что казалось ей самым главным.
— И князем звали, и с воеводами пил, и парчи да узорочья хватит на всю твою жизнь, — ответил Степан.
— Сказывали — ясыркою взял княжну басурманскую, молодую, как нежный цвет ее бережешь, любишь ее, на ней женишься, царю кизилбашскому зятем станешь… — дрожащим голосом продолжала Алена.
— Была и княжна, — сказал атаман, помрачнев.
— Была? — тихо переспросила Алена, выронив на пол тонкую голубую чашку, привезенную Степаном еще из Польши в подарок.
— Была, да упала из рук. Так и разбилась, как чашка, нече и молвить…
— Пей, Тимофеич, кушай… — едва слышно пролепетала жена, придвигая к нему еду и подливая вина.
Но не успел Степан с дороги поесть, как под окнами послышались голоса:
— Степан Тимофеич, надежа ты наша, выдь на одну духовинку!
— Атаман, народ собрался тебя видеть, заступника нашего!
— Выдь! Хоть глазком на тебя поглядеть!
— Ироды! Пропасти нет на вас! Дайте вздохнуть хоть с пути! — воскликнула Алена в сердцах, высунувшись в окошко. — Гришка, поди им скажи, чтобы отстали. Вздохнуть казаку…
— Что за люди, Алеша? — спросил Степан.
— Беглое мужичье, голытьба. Уж более года как лазят под окнами, все про тебя спрошают, — сказала Алена, в один миг забыв обо всех их заботах, о верности и любви к ней пришельцев.
— Год ходят, так надобен, стало, — сказал Степан, поднимаясь с лавки.
— Не побрезгуй, Степан Тимофевич, простым мужиком! — раздалось опять под окном. — Ведь насилу тебя дождались, как летнего солнышка ждали!
— Разом приду, атаманы, постойте! — откликнулся Разин, одним своим словом решая судьбу пришельцев, которых никто не хотел признавать казаками.
И снова, как в Астрахани, не понимал Степан: откуда такая слава и как поспевает она долететь прежде его самого? В этих голосах он услышал любовь мужиков, их веру в его защиту. Он подумал, что они представляют его себе больше, сильнее и умнее, чем он есть в самом деле…
«А что я? Простой гулевой атаман, да и все!» — раздумывал он.
На уличной траве, напротив его дома, усевшись в круг под высоким плетнем, в тени, мужики, ожидая его, разговаривали между собою.
— Бездомны, как псы, хоронятся по островам, — кивнув на них, сказала Алена и рассказала, как долгое время единственными друзьями ее были эти бездомные беглецы.
Вдруг мужики смятенно вскочили.
— Чего они? — не понял Степан.
— Опять, чай, старшинство скачет, — сказала Алена.
В самом деле, с десяток вооруженных всадников показались на улице. Степан разглядел среди подъезжавших Михайлу Самаренина и еще несколько человек домовитых черкасских казаков, а среди них станичного есаула Юрку Писаренка.
— Ну, куды вы бежите от нас, конокрадское племя! — воскликнул Юрка. — Идите ладом говорить, не страшитесь.
— Да мы тебя и не больно страшимся! — отозвался из толпы мужиков невысокий и коренастенький, как дубок молодой, малый и шагнул навстречу подъехавшей старшине.
— Вот что, робята, — важно сказал Самаренин. — Время шло, вас терпели, а более вас казаки не хотят терпеть. Завтра же утром чтобы тут, в Зимовейской, и духом вашим не пахло!
— А то чего будет? — спросили из толпы пришельцев.
— А то и будет, что вас казаки побьют! То и будет, дождетесь! — воскликнул Юрка. — Я тут есаул. Сказал…
— Вот беда — есаул! Да поболе тебя во станице есть атаманы! Чего ты собою гордишься! — воскликнул все тот же «дубок», как успел его про себя назвать Разин.
— Ты, что ли, побольше меня атаман? — насмешливо спросил Юрка.
— Не я, а Степан Тимофеич! Он, может, по-своему все рассудит. Его бы спрошать! — дерзко сказал малый.
— Худая надежа! — откликнулся Михайла Самаренин. — Стеньку-вора бояре в колодки забили. Ему уж назад не прийти!
— А может, прийти, как ведь знать. Он, бывает, лишь дунет — и нет колодок! — задорно и насмешливо крикнули из толпы.
— Бабьи басни! — вмешался второй войсковый есаул Семенов. — А хоть бы пришел, так в Черкасске тоже сыщем топор да плаху!
— И у нас топоров-то доволе на все старшинство! — воскликнул высокий, сухой, цыганистый парень, грозно шагнув из толпы в сторону всадников.
Толпа крестьян все плотнее сближалась. Люди стояли теперь уже так, что каждый мог локтем тронуть соседа. Эта близость давала им ощущение единства и чувства собственной силы. Слова о том, что для Разина в Черкасске найдутся топор и плаха, разъярили толпу.
— Сказано — сделано! — твердо сказал Самаренин. — Кто до утра не уйдет отсюда, тех возьмем — да к боярам, в Воронеж!
— А ну! Ну, возьми! Ну, возьми! — внезапно выкрикнул тот же цыган, еще ближе подступая к Самаренину. Он изловчился и крепко схватил его коня под уздцы. — Ну, возьми! — настойчиво крикнул он.
Самаренин вздыбил коня и хлестнул подступившего парня плетью. Толпа окружила всадников плотным кольцом, из которого было уже не вырваться.
— Самих их плетьми! Бей старшину!
— Дери, братцы, старшину с коней!
— Тащи с седел! — крикнули разом несколько голосов.
Над толпою взлетели дубины, свистнули плети, кто-то выхватил саблю…
— Ну-ка, стой, атаманы! — заглушая все выкрики, раздался голос Степана.
Он стоял на крыльце своего куреня спокойный, без зипуна и без шапки, в рубахе с расстегнутым воротом, стоял, раскуривал трубку, словно так просто никуда не уезжавший хозяин вышел из дому на шум у двора…
— А ну, атаманы, пустить брехунов подобру, пусть ноги уносят, — приказал он толпе. — Хоть надо бы за поклеп языки им помазать дегтем, да ладно!.. — Степан усмехнулся.
Толпа, окружавшая всадников, отхлынула, но внезапное появление Разина на крыльце ошеломило старшину… Юрка смущенно взглянул на Степана и, замявшись, снял шапку, но сразу не мог найти слов…
— Не бойсь, брехуны-старшина, не бойсь! Казаки с вами так, пошутили… Езжайте с миром! — подбодрил Разин.
— Здравствуй, Степан! — поклонился Разину Юрка.
— Приветливый ты, старый друг! Ну, коль, здравствуй! — ответил Разин. — Скажите там крестному: царская милость мне вышла; топор, мол, да плаха теперь ни к чему. Ныне пиво варил бы: со всей семьей в гости буду, дары привезу.
Через час после столкновения старшины с мужиками Юркин двор, куда удалилась старшина на совещание, был окружен, и, когда Самаренин с товарищами попробовал выехать, их не пустили.
