— «Спокойной ночи» звучит не хуже и много значительнее, — сказал Саблин, провожая дядю в переднюю.
«Что же, — думал, засыпая, Саблин, — ведь я донести обязан. Но на кого донести? На Обленисимова, Бьюкенена, Репнина, на главнокомандующих, которые согласны свергать Государя. Пусть допросят их, пусть узнают имена истинных виновников и казнят, как предателей, как казнили Мясоедова за старые мелкие грехи. Но кому сказать? Военному министру Шуваеву? Как он посмеет разоблачать главнокомандующих? Да этот старый, честный военный чиновник умрёт от страха и только будет шёпотом умолять меня: «Молчите, молчите. Никому не говорите. Кш… Шш»…
«Сказать самому Государю? — Саблин вспомнил свою попытку переговорить с Государем, так нелепо остановленную Распутиным, и покачал головою. — Государь и Самодержец! Самодержец силён своими боярами, своими генералами, а эти бояре изменили ему раньше, нежели восстал народ. Бедный Государь!» Если раскрыть ему всё то, что сегодня из намёков Репнина и разговора с Обленисимовым узнал Саблин, он только бесконечно растеряется. Что он может сделать, на кого положиться, кому поверить? Весь верх России, вся её интеллигенция против Государя, а народ настолько тёмен, что искать вождей в народе нечего. Вождей нет. А народ без вождей — слепое стадо. Что вождей! Бог с ними! Просто честных людей нет.
Молчать и делать своё маленькое дело. Командовать корпусом и готовить его к наступлению и победе. Во имя чего?
Во имя ли заветных целей, провозглашённых Государем, за крест ли на Святой Софии, за Польшу ли, из рук России получающую свободу, как получили некогда Сербия и Болгария, или за уничтожение Германии и мировое торжество Англии?
Все горе Саблина было в том, что он не был согласен с Достоевским и считал, что у него одно отечество — Россия. Её он любил превыше всего. За неё он готов был умереть, и если бы ему сказали, что для блага России должна погибнуть вся Европа, он не колеблясь сказал бы: «И пусть гибнет! Жива была бы только Россия!»
Саблин чувствовал, что совершается обратное, — гибнет Россия во имя спасения Европы, и не мог помешать этому.
Доносить он не станет. И не столько потому, что доносить некому и бесполезно, сколько потому, что донос ему так же противен, как убийство. Они смогли бы и донести, когда признали бы это нужным. Мы этого не можем. Мы, старые дворяне. Мы, уже не холопы царские, готовые на всё, даже на низость, мы прикоснулись к западноевропейскому рыцарству и восприняли его утончённую культуру, так непригодную для тяжёлой современности.
Под утро он заснул, но проснулся рано. Надо было ехать отвозить Зою Николаевну с ребёнком, ликвидировать её квартиру, ставить мебель на склад, отдавать распоряжения. Часов до трёх, по его расчёту, он должен был быть занят окончанием этого дела. После хотел приехать к Тане, которой почти не видал. Нужно было поспеть и на кладбище.
Петербургская жизнь захватила его и закрутила своею сложностью. Было восемь часов утра, Саблин собирался выходить, когда зазвонил телефон.
— Кто у телефона? — спросил Саблин.
— Алексей Андреевич Поливанов. Знаю, что вы заняты, — говорил знакомый Саблину скрипучий голос бывшего военного министра, — знаю, что вы ненадолго здесь и всё-таки прошу вас пожаловать ко мне к пяти часам. Если, конечно, не боитесь за свою репутацию, навестите опального человека.
Саблин готов был отказаться, но после этих слов он поспешно ответил:
— Слушаю, ваше высокопревосходительство. Буду непременно.
Саблин был давно знаком с Поливановым, встречаясь с ним в Петербургском военном совете, но дружен с ним никогда не был. Он наблюдал Поливанова со стороны, последние годы перед войной, часто видался с ним и откровенно высказывал свои мысли об армии. Он уважал Поливанова, одно время он хотел стать посредником между Государем, который не любил Поливанова и Поливановым, который не уважал. Государя. Это заставило его изучить характер Поливанова, и, изучивши, отказаться от этой мысли, как не выполнимой.
Молодые годы Поливанова прошли в дни славной эпохи преобразований, когда в России по-настоящему веяло весной, когда по слову Царскому были освобождены крепостные, устраивался гласный суд присяжных и провозглашён был принцип общеобязательности воинской повинности. Поливанов учился и рос, как офицер, под влиянием Милютина, перед которым благоговел.
Про себя Поливанов часто и не без гордости говорил, что он не русский, а татарин. Что он Пеглеван-паша-Пеглеванов, а не Поливанов. Говорил он это, щуря свои острые маленькие глазки и усмехаясь, ему одному присущей хитрой усмешкой, давая понять собеседнику, что он русских считает ниже татар, как нацию порабощённую татарами. Со всем тем Поливанов горячо любил Россию, стремился к её славе, но Европу и даже Азию предпочитал России.
Основной чертой его характера было личное честолюбие. Он рос в среде, которая была выше его по происхождению, по связям, по богатству и он хотел не только сравняться со всеми теми, с кем видался, с Милютинами, Рихтерами, Драгомировыми, но стать выше их. Данные для этого у него были: — ум и упорство в труде. Он мечтал о блестящей придворной и строевой карьере. Он поступил в Лейб-гвардии Гренадерский полк тогда, в конце семидесятых годов — любимый полк Государя. Он мечтал быть, и по многим данным, знал, что он и будет, флигель-адьютантом Государя.
Началась русско-турецкая война. Обуреваемый желанием отличиться, Поливанов, не дожидаясь похода всей гвардии, отвечая порыву охватившему тогда молодёжь, пошёл на войну в сводно-гвардейском отряде и в первом же деле, при переправе через Дунай, находясь в передовой цепи охотников, был тяжело ранен пулей в шею.
Вместо флигель-адьютантства, широкой карьеры, славы, почестей, георгиевского креста, которого он считал себя вполне достойным, вместо блеска и счастья,— лазаретная койка, мучительная рана, тяжкие страдания и сознание, что на всю жизнь придётся остаться калекой с искривлённой шеей и негодным для строевой службы — единственной службы, которую Поливанов считал достойной настоящего офицера.
Его товарищи лейб-гренадёры участвовали в походе гвардии за Балканы и получили и отличия, и награды и обогнали Поливанова, который не мог не сознавать, что он сделал больше их, потому что по доброй воле пошёл на войну, был храбрее их, что и доказал своей раной и через рану остался позади их.
Явилось очень тяжёлое разочарование в жизни и в справедливости судьбы и Государя. Заговорила зависть. Другого, с менее сильным характером, быть может, такая затрещина судьбы свалила бы, но не Поливанова.
Поливанов сел за книгу. Он блестяще окончил Академию Генерального штаба и сейчас же, по окончании, поступил в Инженерную академию, которую также прекрасно кончил. Отказавшись от строевой карьеры, он стал готовить себя к военно-административной деятельности и запасался умственным багажом, чтобы выявить себя во всю, когда придёт настоящий час.
Было тихое царствование Императора Александра III. Россия застыла в величавой мощи. Крупная фигура Царя, его простой русский ум, давили Европу и она благоговела перед Россией. Царь создавал франко-русский союз, Россия становилась загадкой и в неразгаданности её видели её силу. Русский Царь мог позволить сказать Европе: — «Когда русский Царь ловит рыбу — Европа может подождать».
Это были годы использования реформ Александра II. Жили на капитал, накопленный в дни славных реформ. Жалованье платили золотом и серебром, экономили во всём, но высоко держали знамя России. Был век умеренности и аккуратности. Во главе Военного министерства стоял Пётр Семёнович Ванновский, во главе Министерства народного просвещения — граф Делянов и жизнь текла тихая и ровная, без событий.
Поливанову места не было. Ему оставалось читать лекции, да сидеть на стуле в Главном штабе, отсиживая положенные часы. Таланты были не нужны. Требовались только работники, как колёсики громадного механизма. Талант был один — Александр III. Воля была одна — Государева воля.
Было тихо.
И скучно, добавляли люди революционной складки ума, а к числу таких, несомненно, принадлежал Поливанов. Он был революционер Божией милостью, революционер от рождения, человек, в котором все бродило и кипело жаждой крупной деятельности широких реформ и преобразований. Он видел ошибки Ванновского, он не мог примириться с работой Делянова, но пока должен был ограничиваться чтением лекций военной администрации и думами...
С новым царствованием явились новые люди. Военным министром стал Куропаткин, назначивший Поливанова главным редактором газеты «Русский Инвалид» и журнала «Военный Сборник».
