Прочитав это письмо, Ливия сделала вид, что устала. Прием был закончен. Она не сомневалась в том, что ни одна из присутствовавших на приеме женщин не сможет не рассказать обо всем услышанном своим близким и знакомым. Такой тайной поделиться было и заманчиво и почетно — словно сама имеешь отношение к делам государства.
Среди сенаторов, а также любовников их жен нашлось несколько человек, преданных Сеяну. Они тут же донесли ему о поступке Ливии, и Сеян бросился к Тиберию. Он давно ждал, что это произойдет, и обрадовался — хозяин, раздосадованный тем, что весь Рим теперь знает о содержании этих писем, наверняка согласится с предложением покинуть столицу на некоторое время, до тех пор пока пересуды не утихнут. А кого он оставит вместо себя? Конечно, своего лучшего друга Сеяна.
Так и получилось. Тиберий уехал из Рима и поселился на вилле, расположенной недалеко от столицы, чтобы Сеян мог каждый день навещать его и приносить вести о том, что творится в сенате. Сеяна он назначил своим доверенным лицом, и все вопросы должны были решаться с его участием.
Расслабляться и забывать о нанесенных ему матерью обидах Тиберию помогали его спинтрии, тайком привезенные сюда Сеяном из укромных подвальных комнаток. Все, что происходило на вилле, было надежно укрыто от посторонних глаз — германская стража императора никого сюда не пропускала, кроме Сеяна и еще одного человека — римского всадника по имени Тит Цезоний Приск.
Этот Приск был скандально известен в Риме своим распутством. Он не скрывал пристрастий к различного вида оргиям и устраивал их в своем городском доме, находящемся в густонаселенной части Эсквилинского холма, почти на глазах у соседей. И так всех раздражал, что эти соседи наконец донесли на Приска в сенат — как раз в то время набирала силу кампания в защиту нравственности, развязанная Тиберием. Приска вызвали в сенат, и Тиберий лично кричал на него, обвиняя в нарушении древних и священных норм поведения гражданина. Все думали, что для распутника разнос закончится печально — лишением имущества и высылкой, а то и еще чем-нибудь похуже. Но в тот день Приск, выслушавший обвинительную речь Тиберия, никак не был наказан и покинул здание сената самостоятельно. А вечером Тиберий нанес ему визит, сказав ошеломленному Приску, что хочет лично убедиться — так ли тот распутен, как о нем говорят. Нет ли тут ошибки, в результате которой может пострадать невиновный? Сообразительный Приск мигом понял, что от него требуется, и постарался угодить императору, ноздри которого — он видел — так и раздувались от предвкушения чего-то необычного.
Он казался неистощимым на выдумки, этот Тит Цезоний Приск. Он задействовал всех своих девок и самых выносливых в любви рабов: те совокуплялись перед Тиберием все в новых и новых позах, заставляя императора смеяться (кто и когда видел смеющегося Тиберия?) и одобрительно кивать головой. Танцы голых, трясущих грудями девушек нравились императору, и Приск просто лопнуть был готов от гордости, особенно когда Тиберий уделял какой-нибудь из них особое внимание и брал ее прямо здесь, не стесняясь присутствующих. Веселье продолжалось всю ночь, все утро и закончилось, лишь когда настало время обеда. После этого Тиберий присвоил Приску неофициальный титул — «распорядитель наслаждений».
Вообще Тиберий словно с цепи сорвался, и мало кто знал, в чем причина его неожиданно проявившейся похотливости. Дело было в том, что в Риме тихо скончалась жена Азиния Галла Випсания. Она не смогла пережить смерти своего сына — Друза, с которым ее когда-то разлучили по приказу Ливии. Почти невозможно в это поверить, но она оказывала на Тиберия благотворное воздействие одним только фактом своего существования. Но вот Випсании не стало, и Тиберию больше некого было стыдиться. (Заодно появился повод удовлетворить свое давнее желание — расправиться с Галлом, но с этим Тиберий решил пока подождать.)
Праздная жизнь на вилле доставляла Тиберию такое наслаждение, о каком он раньше и понятия не имел. Это было совсем не то, что безделье на Родосе, — здесь он, ничего не делая, а только развлекаясь со спинтриями, все равно оставался всесильным властителем Рима. И все меньше ощущал стыд. Сеян полностью взял на себя государственные заботы (а их сильно поубавилось, потому что Тиберий как-то свел на нет заботы о провинциях, запретил сменять тамошних наместников, а также префектов и трибунов в войсках. Единственное, за чем полагалось следить, — это за тем, чтобы армии исправно выплачивалось денежное и прочее довольствие. Сытые солдаты не станут бунтовать). А Приск занимался личными потребностями императора.
Тиберия восхищало бесстыдство этого человека, и нравилось ему тем больше, что рядом с Приском даже он чувствовал себя не таким уж испорченным. Он находил удовольствие в беседах с «распорядителем наслаждений». Какие истины тот ему открывал! После этих бесед словно жить становилось легче.
Приск и сам понимал, что сделался для Тиберия кем-то вроде наставника. Его поражало, что император, при всех своих задатках и способностях к самому изощренному разврату, по сути дела, совершенно в нем не искушен. «То, что ты чужд философии распутства, — говорил Тиберию Приск, — лишает тебя львиной доли наслаждения. Всегда стремиться любым путем — и побыстрее — утолить свой похотливый зуд — все равно, что, наспех проглотив несколько ложек меда из горшка, выбросить все не съеденное. А ведь оставшийся в горшке мед способен доставить гораздо больше удовольствия, чем то, что ты получил».
— Мне кажется, цезарь, ты слишком много внимания уделяешь общественному мнению, — сказал как-то раз Приск, — Даже здесь, наедине со своими малютками и со мной, ты немного скован и, когда внедряешься — ну хоть вот в нее, — он похлопал по розовому задику лежавшей рядом обнаженной девчонки, — думаешь о том, какими глазами на тебя станут смотреть твои импотенты-сенаторы.
— Ты, пожалуй, прав, — ухмыльнулся Тиберий. — Но, может быть, это происходит оттого, что я ни на секунду не забываю о том, что я император?
— Это должно заставлять тебя становиться твердым, когда это нужно, вот и все, — сказал Приск, — То, что ты делаешь, твоим подчиненным нравится и восхищает их. А если кому-то не нравится, то выгони его и назначь нового, человека более широких взглядов. Или относись к своим слабостям, как Алкивиад к собачьему хвосту.
— Какому еще хвосту? — заинтересованно спросил Тиберий.
— Алкивиад — юноша, не желающий признавать никаких ограничений для себя, тоже страдал от мнения окружающих. Или, скажем, не страдал, а испытывал некоторые неудобства. И вот в один прекрасный день ему это надоело, он пошел на городскую площадь, поймал бродячую собаку и оторвал ей хвост — под ахи и охи всей публики, разумеется. И потом всегда носил этот хвост привязанным к своему поясу, чтобы о его жестоком поступке всегда помнили.
— Зачем?
— Да это же ясно. Алкивиад сам это и объяснял друзьям: «Пусть всякий раз, когда меня видят, вспоминают о той бедной собачке. Зато не будут вспоминать кое о чем похуже!» Неплохо придумано, цезарь?
— На что ты намекаешь, Приск? — Тиберий нахмурился. — Что у меня на совести есть неблаговидные поступки?
— О цезарь, разумеется нет! Неблаговидность поступков зависит от того, как к ним относятся другие люди. Ты же знаешь, что Брута и Кассия — уж прости, что упоминаю их имена, — одни считали героями, другие — злодеями. А суть их деяния не менялась. Вот и посуди: какова цена будет тому, что граждане Рима узнают о том, что их император любит маленьких девочек? Да большинство завидовать станет — что я, не знаю своих сограждан? И эта зависть — или осуждение, кому как понравится — станет занимать все их пустые мозги. И никаких больше неблаговидных поступков им и знать не захочется.
Тиберий оказался учеником на редкость способным. Узнав от Сеяна, что огласка писем Августа не имела последствий — никто в сенате даже словом о них не обмолвился, — он вернулся в Рим с желанием поразвлечься и как следует растормошить общественное мнение. Он дал себе слово больше не стесняться и поступать так, как хочется, а не так, как того требуют условности. Если ему понравится чья-то жена или дочь — он возьмет ее, пусть даже это будет на улице средь бела дня. Если ему понравится маленький мальчик, играющий на площадке со сверстниками, он возьмет его прямо на глазах у сверстников и их учителя. Да хоть бы ему понравилась коза какой-нибудь простолюдинки-молочницы — или, наоборот, чем-то не понравилась, — то разве он, как император, не имеет права тут же овладеть этой козой или приказать телохранителям-германцам ее зарезать? А также зарезать и бабу, если ей вздумается поднять шум.
Одной из первых жертв Тиберия стала женщина по имени Маллония. Он выбрал ее не потому, что она так уж сильно распалила в нем похоть, но потому, что, встретив ее на улице, Тиберий был разгневан, когда увидел, каким неприязненным взглядом она его окинула. Судя по всему, Маллония уже знала о пристрастиях императора. Тиберий последовал за этой благочестивой женщиной до ее дома, затем вошел следом, захватив пять гвардейцев-батавов с собой, а остальным приказав караулить снаружи. Дома у Маллонии были кроме нее только два ее малолетних сына и слуги, которые, конечно, не могли противостоять звероподобным германцам. Тиберий надменно предложил испугавшейся, но державшей себя в руках женщине выбор — или она отдастся сама, или отдаст кого-нибудь из сыновей. Маллония, видя, что старый пакостник не шутит, отдалась ему на глазах охранников — страх за детей оказался сильнее брезгливости. Тиберию же было мало просто насытиться и уйти — он начал принуждать Маллонию к неким неприемлемым для римской матроны вещам, к которым его пристрастили шалуны спинтрии и Приск. Маллонию спасло лишь то, что она, не выдержав позора, упала в обморок, а Тиберий не любил обморочных.
