У Жанны: «Ваше сиятельство, что вам известно о Генуе?»
Но аудиенция кончилась, все светские фразы были произнесены, а ножи так и остались невынутыми.
На двадцатое декабря был назначен большой выход. На сей раз к нему были приглашены польские, богемские и венгерские дворяне, изъявившие желание служить в королевской армии. Это было сделано по настоянию Викремасинга. Лианкар, со своей стороны, посоветовал пригласить и «наследников Отена», одну молодежь, без родителей. Надо было кончать с этой дурацкой историей.
Гроненальдо согласился рискнуть. Перед началом церемонии он подошел к королеве с указом, который давно пора было подписать.
Жанна, облаченная в большой убор, стояла перед зеркалом, в короне на пышно взбитых волосах, набеленная и напудренная до того, что живой кожи совсем не было видно под слоем косметики. Ее порфира была разложена сзади на креслах. При ней были Эльвира, Анхела и камергеры.
Гроненальдо поклонился. Жанна повернула к нему голову, точно ожившая статуя, и жестом отослала камергеров. От Эльвиры и Анхелы у нее не было тайн.
— У вас срочное дело, мой принц?
— Оно могло бы и подождать, Ваше Величество, — сказал Гроненальдо, — но я думаю, что лучше подписать это сейчас.
— Что это?
— Указ об отенском наследстве, — произнес принц напряженно всматриваясь в ее набеленное лицо.
Королевская маска не дрогнула.
— Он, конечно, составлен по всей форме?
— Да, Ваше Величество. — Гроненальдо развернул пергаментный бланк перед глазами Жанны. Не трогаясь с места, она проглядела текст.
— Как кстати, что мне еще не надели перстней на правую руку, — сказала она. — Эльвира и Анхела, распорядитесь конторку и чем писать.
Лакеи принесли пюпитр и королевскую чернильницу. Так и не сдвинувшись с места, Жанна выбрала перо и над своим именем, изображенным искусной рукой каллиграфа, начертила слово, которым по традиции скрепляли свои бумаги все виргинские короли: «Подписано»[131].
Гроненальдо принял пергамент и держал его раскрытым, чтобы просохли чернила. Жанна протянула правую руку — ей стали надевать перстни — и спросила:
— У вас еще что-то, принц?
— Это более из области комедии, — сказал Гроненальдо. — Объявились претенденты на отенское наследство, какие-то obscuri viri[132]. Герцог Марвы принимал их, они ничего не стоят… Мы взяли на себя смелость пригласить их к выходу Вашего Величества…
— Они что, будут подавать прошения?
— Боже упаси. Просто будут стоять в толпе. Если кто-нибудь из них наберется духу, то может вылезти, но с устными претензиями, не более… Герцог Марвы просто желал бы сделать маленький spectaculum…
Фрейлины общими силами накладывали на Ее Величество порфиру. Жанна улыбнулась одними губами:
— Что же я могу для них сделать?
— О Ваше Величество, все уже предусмотрено…
— А, тем лучше. Девицы, зовите камергеров. Пора.
Под звуки марша, под крики «Дорогу королеве!», под шпажные салюты Жанна шествовала в тронный зал. Она была великолепна. Дружный вопль толпы: «Жизнь! Жизнь!» — в который сегодня вплелись vivat, hoch и elyen[133], — был ею вполне заслужен.
Ее Величество медленно продвигалась по живому коридору, удостаивая двух-трех слов то одного, то другого. Она нарочно не улыбалась никому: время было военное, не до веселья. Где-то в середине пути из живого коридора выломился кусок, и перед королевой вырос весьма нескладный молодой человек.
— Ваше Величество! — завопил он, валясь на колени. — Я согласен на все опасности быть принцем Отена!
По залу пронесся сдержанный смешок. Жанна остановилась.
— Я знаю, вы претендуете на наследство Отена, — холодно произнесла она. — Но вы не один. Что думают остальные?
— Они боятся, Ваше Величество, что их убьют…
Лианкар поспешно вступил в игру:
— Вы, стало быть, не боитесь? Это похвально. Ее Величество ценит это и оказывает вам высокую честь служить в ее гвардии. Поздравляю вас, вы приняты в Отенский батальон.
Молодой человек остолбенел. Альтисора шепнул ему:
— Поблагодарите же Ее Величество.
Претендент согнулся в поклоне, но королева уже проследовала дальше, не глядя на него.
Обход приглашенных продолжался еще около часа. Затем королева произнесла перед дворянами краткую речь, покрытую дружными возгласами: «Жизнь! Жизнь! Жизнь!»
Выходя из залы, Жанна сказала Лианкару:
— Герцог, мне не понравился ваш spectaculum. В прежние времена вы делали это с большим вкусом.
Глава XXXVII
«ДЕТИ ВИФЛЕЕМА»
Motto: Чтобы уберечься от зла, мало не хотеть его, надо еще и не мочь.
Фрэнсис Бэкон
Нежнолицый маркиз Гриэльс стоял перед Принцепсом, нервно комкая берет.
— Ваше сиятельство, это превышает всякую меру… Позавчера вольный отряд Иво анк-Лелема дотла спалил деревню Аттара недалеко от Стотема…
— Вы сами видели это? — холодно спросил Фрам.
— Я имею верные известия от очевидца… Он давно мне знаком, и я не сомневаюсь в его правдивости…
— Сядьте, маркиз, и успокойтесь, — сказал Фрам.
Маркиз присел было, но снова вскочил:
— Прошу простить, не могу… Разрешите стоя… — Фрам сделал нетерпеливый жест. — Эти негодяи, ваше сиятельство, не оставили там никого в живых… Они согнали жителей к колодцу, перебили детей, и стариков, и священника! И священника тоже, ваше сиятельство… потом заставили плачущих женщин раздеться и насиловали их прямо на снегу, на глазах мужчин…
Кейлембар, сидевший в глубокой оконной нише, громко хмыкнул. Маркиз Гриэльс повернулся к нему:
— Неужели это так забавно, ваше сиятельство? У женщин вырезали груди и распарывали животы… а внутренности давали есть собакам… А с дочерьми старосты они затеяли игру в Святого Себастиана… привязали их нагими к деревьям и стреляли в них из луков… Один мерзавец подавал команды: в икру! в ляжку! в подмышку!.. и так далее, а прочие стреляли… Один лучник, убивший девушку раньше времени — нечаянно или умышленно, не знаю, — был тут же зарублен своими товарищами…
— Ну а с мужчинами как поступили? — спросил Кейлембар.
— Тех, кто был захвачен живыми, — повесили…
— Только-то?
— Нет, ваше сиятельство, не только-то! — Маркиз Гриэльс чуть не плакал. — Вы же отлично знаете, как они вешают!
— Ах да! — засмеялся Кейлембар. — Ну разумеется, за яйца!
— Что за человек рассказал вам это? — спросил Фрам.
— Это старый солдат из Гриэльса, ваше сиятельство, — ответил маркиз. — Он ничего не приукрасил, в этом я уверен. Он без памяти бежал оттуда…
— В правдивости рассказа и я не сомневаюсь, — сказал Фрам. — Но за то, что он бежал, его следует наказать. Вот единственное, что взволновало меня в вашем сообщении.
— Как, ваше сиятельство? А зло? А насилие? — вскинулся было маркиз, но тут же замолк, наткнувшись на тяжелый взгляд Фрама.
Зло. Насилие.
Принцепс многое мог бы сказать по этому поводу маркизу Гриэльсу. Его, видите ли, коробит зло, ему претит насилие. Зачем он тогда вообще полез в заговор, этот невинный юноша? Он образован, неглуп; в прошлогоднем деле он, один из немногих, выказал твердость и силу духа. Фрам ценил его за это. Но неужели ему не понять, что война — это зло и насилие, а гражданская война — это зло и насилие десятикратное? Ну и сидел бы в своем Гриэльсе, читал бы книжки и рассуждал о любви к ближнему. Хватило бы и того, что он — свой Помогал бы деньгами, людьми. Так нет же, он, видите ли, рыцарь, он верный вассал, он считает обязанным себя лично… Если так, тогда какого же черта?!
Зло и насилие. Что он знает о них, этот мальчик, кроме того, что это дурно? Да, это дурно, более того, это омерзительно, но что из того? Он ведь ничего не видел своими глазами. А ведь и у него в Гриэльсе, как и повсюду, есть и судьи, и палачи. Да, он гуманист, он возвышенная натура, он не посещает публичных казней. А что это — зло или не зло? Насилие это или не насилие? Когда берут человека, раздевают его и ломают ему кости на колесе? Медленно и методически, одну за другой? Когда берут женщину, и тоже раздевают, и показывают ее голую толпе, а затем режут ее на куски? Зло это или не зло?
Ну да, это суд, эти люди виновны, они заслужили свое зло. Здесь зло освящено законом и формой. О всемогущая форма! Она облекает в прекрасную мантию любое зло, любое насилие, и тогда это уже не зло и не насилие, так, что ли, маркиз? Даже если пытают и казнят невиновных — почему бы нет, люди ошибаются, а судьи тоже люди. Король Карл отменил право сеньора. Чем оно отличалось от изнасилования, против которого вы произносите пылкие инвективы, юноша? Оно узаконено. А действия моих лигеров не узаконены, они, видите ли, превышают свою меру. А где она, эта мера, и кто может ее установить? Люди? — никогда. Людские мерки ложны, потому что они у каждого человека свои Бог? Но божественный закон толкуют те же люди, а они не более чем люди, какими бы митрами они ни прикрывались. Да полно, сам ли Бог диктовал Моисею текст своих скрижалей? «Не убий». А почему, собственно? А если этот человек — преступник перед Богом и людьми? Убий? Да, то есть нет: не убий, но накажи его. «Да будет изъят из мира смертью». Вот первое исключение из правила. И на помощь приходит всемогущая форма Трещат барабаны, читается вердикт, люди в глухих красных колпаках стоят с ножами на помосте — и вот уже можно содрать с женщины одежду, а затем содрать с нее кожу — и это не зло, не насилие и не убийство.
