— Все в порядке вещей, — говорил он Эльвире. — Мадонна должна как можно больше спать, а плакать она скоро перестанет.
Эльвире было труднее всех — она была ближе всех к Жанне. Каждый раз она со страхом ждала ночи. Даже усыпленная с помощью искусства Кайзерини, Жанна почти каждую ночь явственно произносила одну и ту же фразу: «Зачем я послала его на смерть?» Она говорила это как-то даже вдумчиво, с ужасающим спокойствием, не просыпаясь при этом ни на секунду. Эльвиру мороз подирал по коже при одном воспоминании. Она осаждала Гроненальдо: ну неужели он, самый могущественный человек в Виргинии после королевы, неужели он ничего не может узнать, что происходит наконец в этой проклятой Генуе? Его курьеры пропадали, как камни, брошенные в воду. Он послал их уже не менее двадцати — и ничего. Все сроки их возвращения проходили, а они не возвращались. Его самого бесило собственное бессилие.
Девятнадцатого ноября оттуда прискакал Анчеп — один из мушкетеров, посланных вместе с маркизом де Плеазант. При нем не было ни письма, ни записки; он передал на словах: «Дело сделано, Респиги арестован», — и тут же упал от смертельной усталости. После этого не было ничего. Как ни старался Гроненальдо — Генуя молчала, точно мертвая.
Он мог бы послать туда армию — просто завернуть с полпути ту же армию Викремасинга; но он не делал этой глупости: возможно, именно этого от него кое-кто мог ждать. Да и армия не принесла бы ему желанных вестей раньше, чем через месяц, — и то в лучшем случае. А ему нужны были вести — хотя бы какие-нибудь — сегодня, сейчас.
Его великолепный сангвинический темперамент начал давать заметные трещины. Он готов был понять королеву, но и она, казалось бы, должна была понять его. Да, он первый, но все-таки он не король! А она не может, видите ли, без вестей из Генуи. Временами его охватывало желание самому скакать в эту «проклятую Геную».
Сегодня он был настроен решительно и резко и не желал этого скрывать.
— Синьора де Коссе, — сказал он Эльвире с первых же слов, — быть может, вы все-таки позволите мне побеседовать с Ее Величеством? Время сурово, и дела не терпят оттяжки. В конце концов, за все решения я отвечаю сам. Но мне нужна подпись королевы, только подпись, без этого росчерка ни один указ не имеет юридической силы…
— Да, я понимаю вас, милый принц, — ответила Эльвира, глядя в его осунувшееся лицо. — Сколько подписей вам нужно сейчас?
— Уф! — с облегчением вздохнул принц. — Не менее пяти на первый случай. Минуту… рекрутский набор, сеньориальная кассовая роспись… купеческая роспись… указ по арсеналам… указ комиссару Палвантского дистрикта… мм… остальные могут подождать.
— Где подлинники? — спросила Эльвира.
— Со мной, конечно. — Гроненальдо отошел к дверям, щелкнул пальцами; в дверь немедленно просунулись две руки, держащие несколько пергаментных свитков. — Вот все, что требует подписи… кроме этого. — Он отобрал один свиток.
— Хорошо, синьор, — сказала Эльвира, — я попытаюсь. Обождите меня здесь.
Эльвира ушла, волоча пергаменты. Гроненальдо присел на банкетку и промокнул вспотевший лоб.
Он смотрел на инкрустированную дверь королевского кабинета и думал, что королевы сейчас нет за этой дверью. Он знал, что все последние недели она проводит время во внутренних покоях. Кругом стояла тишина. Вдруг ему отчетливо послышался знакомый голос за инкрустированной дверью: «Придержи тут, пожалуйста». Он встрепенулся, но все снова было тихо.
Вскоре из кабинета вышла Эльвира с пергаментами.
— Вот, принц.
— Благодарю вас, синьора, благодарю! Вы просто ангел! Разрешите поцеловать ваши руки.
Эльвира разрешила.
— Ее Величество, — сказала она, — сегодня впервые с того самого дня, десятого ноября, вышла в свой кабинет… Вы знаете, принц, может быть, нам с вами следовало сделать это уже давно.
Подписанные указы как бы вернули Жанну в мир. Нельзя было сидеть и лелеять свое горе, снимая с него пылинки. Перед ней стоял смертельный враг, которого можно было только убить, а не прогнать — он пришел бы снова и снова. Надо было быть королевой. Заключить свое личное горе в середину сердца и страдать молча, если уж нельзя не страдать. Опасность угрожала Виргинии, делу и наследию ее предков. Надо было быть королевой, достойной наследницей. Надо было найти опору в этом, тем более что ни в чем другом опоры не было.
Утром десятого декабря она велела вызвать Кайзерини и потребовала у него укрепляющего питья. Врач немедленно развернул аптечный ларец, который всегда был при нем, и уверенными движениями смешал несколько жидкостей в золотом бокале.
— Извольте, мадонна, — сказал он, протягивая ей бокал на подносе, — это возвысит ваш дух и не даст вам плакать.
Жидкость была приятная, кисловатая. Жанна выпила все. Когда она вышла, Кайзерини вполголоса сказал Эльвире:
— Это были абсолютно нейтральные ингредиенты — свежие фруктовые соки и медовый сироп. Но питье, безусловно, поможет. Мадонна не будет плакать, потому что она больше не хочет плакать.
В этот день Жанна приняла Гроненальдо, выслушала его доклад, затем она приняла Ренара и Викремасинга, который изложил ей повестку завтрашнего заседания Военной комиссии. (На всякий случай господам велено было не упоминать в разговоре ни об Италии, ни о принце Вильбуа.) Сиятельный герцог Марвы кипел от ярости — принимали не его, а каких-то солдафонов и вчерашних жидов, — но из гордости не напоминал о себе. Жанна все же приняла его утром одиннадцатого, перед заседанием Военной комиссии. Беседа была краткой и бессодержательной: перебрасываясь дежурными репликами, они рассматривали друг друга, настороженно и изучающе.
Жанна, собственно, не переменилась, разве что напудрена была сильнее обычного, чтобы скрыть следы слез, и выглядела ослабевшей, как после болезни. А вот Лианкар…
Собственно, и он не изменился, но это для равнодушного глаза. Жанна же никогда не относилась к нему безучастно, он всегда вызывал у нее какое-то активное чувство — неприязнь, или симпатию, презрение, или восхищение. Иной раз он бывал ей отвратителен, а иной раз она его даже уважала И каждый раз он вызывал у нее недоверие. Оно всегда незримо присутствовало между ней и им. Вот и сегодня — он был тот же и, как всегда, какой-то другой. Сегодня, пожалуй, даже совсем другой. У него были другие руки, другой голос, другая улыбка. Другие глаза. Но это только в отдельности — en bloc[130] герцог Марвы был прежним герцогом Марвы, идеалом, паладином… Нет, не был он прежним. За это Жанна могла бы поручиться головой. Она могла бы также поручиться за то, что он знает что-то о Генуе, но ей не скажет.
На секунду ей показалось, что он стал ее врагом.
Так они сидели друг против друга, и у каждого, как нож за пазухой, был приготовлен вопрос для другого.
У Лианкара: «Ваше Величество, объявились наследники принца Отенского, как прикажете с ними обойтись?»
У Жанны: «Ваше сиятельство, что вам известно о Генуе?»
Но аудиенция кончилась, все светские фразы были произнесены, а ножи так и остались невынутыми.
На двадцатое декабря был назначен большой выход. На сей раз к нему были приглашены польские, богемские и венгерские дворяне, изъявившие желание служить в королевской армии. Это было сделано по настоянию Викремасинга. Лианкар, со своей стороны, посоветовал пригласить и «наследников Отена», одну молодежь, без родителей. Надо было кончать с этой дурацкой историей.
Гроненальдо согласился рискнуть. Перед началом церемонии он подошел к королеве с указом, который давно пора было подписать.
Жанна, облаченная в большой убор, стояла перед зеркалом, в короне на пышно взбитых волосах, набеленная и напудренная до того, что живой кожи совсем не было видно под слоем косметики. Ее порфира была разложена сзади на креслах. При ней были Эльвира, Анхела и камергеры.
Гроненальдо поклонился. Жанна повернула к нему голову, точно ожившая статуя, и жестом отослала камергеров. От Эльвиры и Анхелы у нее не было тайн.
— У вас срочное дело, мой принц?
— Оно могло бы и подождать, Ваше Величество, — сказал Гроненальдо, — но я думаю, что лучше подписать это сейчас.
— Что это?
— Указ об отенском наследстве, — произнес принц напряженно всматриваясь в ее набеленное лицо.
Королевская маска не дрогнула.
— Он, конечно, составлен по всей форме?
— Да, Ваше Величество. — Гроненальдо развернул пергаментный бланк перед глазами Жанны. Не трогаясь с места, она проглядела текст.
— Как кстати, что мне еще не надели перстней на правую руку, — сказала она. — Эльвира и Анхела, распорядитесь конторку и чем писать.
Лакеи принесли пюпитр и королевскую чернильницу. Так и не сдвинувшись с места, Жанна выбрала перо и над своим именем, изображенным искусной рукой каллиграфа, начертила слово, которым по традиции скрепляли свои бумаги все виргинские короли: «Подписано»[131].
